– Разумеется!
– Как ты себе это представляешь? Один бутафор говорит другому: «Слушай, Берт, вот графин. Поскольку крана поблизости нет, налей-ка туда серной кислоты; цвет тот же самый». Боже правый!
– Ты ведь не знаешь подробностей!
– Так просвети нас!
– Ш-ш-ш! – предостерегающе прошептал режиссер, пытаясь повысить голос. Выпустив, наконец, руку Моники, он доверительно обратился к ней: – Вот в чем проблема с писателями, мисс Стэнтон! Особенно с Картрайтом. Извлекает сюжеты прямо из воздуха! – Он покрутил кистью руки. – Картрайт способен углядеть заговор отравителей, если у кого-то колики после незрелых яблок. Но мы должны быть милосердными к нему. В конце концов, фантазии – его профессия. – Он смерил нарушителя спокойствия снисходительным взглядом. – Что ты такое вообразил, мальчик мой? Что все было подстроено?
– А ты как думаешь?
Глаза Фиска загадочно сверкнули.
– Знаю. Знаю. Тебе повсюду мерещатся тайны! Ловушка, капкан… Кто-то во время съемок должен был налить себе стакан серной кислоты и выпить ее, приняв за воду. На кого-то нужно было пролить серную кислоту, плеснуть ею в лицо. Ты ведь именно это имел в виду?
Фрэнсис Флер едва заметно вздрогнула. В продолжение разговора она не шелохнулась; казалось, ее глаза обращены куда-то внутрь себя. Она подняла руку и пригладила копну блестящих черных волос, разделенных посередине пробором и густыми волнами змеившихся по щекам. Потом она пробежала по лицу кончиками пальцев.
Ее движения завораживали. Она снова вздрогнула.
Говард Фиск расхохотался.
– А теперь, мальчик мой, послушай, как все было на самом деле, – уверенно заявил он. – Графина вообще могло не быть на площадке!
– Что значит – вообще могло не быть?
– Ничего. Никто не должен был пить воду по ходу действия. Никому не требовалось наливать воду в стакан. Более того, в том эпизоде никто даже не должен был приближаться к столику. Ты понимаешь, о чем я?
– Хм…
– Графин из реквизита. Если бы ничего не произошло, его бы просто убрали после того, как эпизод был отснят; содержимое вылили бы в раковину, а графин поставили на полку. Существовал один шанс из тысячи, что я, по собственной неуклюжести, случайно налетел бы на столик и передвинул его. Я прекрасно знаю, какое у тебя богатое воображение. И восхищаюсь тобой. Но – придержи лошадей! Предположим, графин на съемочную площадку действительно поставил злоумышленник. Допустим, кто-то хотел кому-то навредить. Какой же смысл ставить серную кислоту в такое место, где она, скорее всего, никому не причинит вреда?
Ответом ему была тишина.
Говард Фиск сейчас более, чем когда-либо, напоминал известного врача, который подробно излагает какую-то теорию. В уголках глаз лучиками разбежались морщинки. Он положил руку на плечо Монике; от его твидового костюма приятно пахло.
– Черт побери, и что же ты сделал?
– Что сделал? Да приказал поменять постельное белье и продолжил съемку, – просто ответил режиссер.
– Нет. Я о другом. Хоть кто-нибудь заинтересовался тем, как попала на площадку серная кислота? Ты навел справки?
– Ах, вот ты о чем! Да, кажется, Гагерн пытался что-то разузнать. – Говард Фиск развернулся. – Гагерн страшно расстроился. Не знаю, что ему удалось выяснить. А Хаккетт, когда прибежал сюда, сразу выдвинул несколько предположений. Настоящий ураган! По-моему, он считает, здесь имел место саботаж.
– Саботаж?
– Да. Видите ли, – режиссер повернулся к Монике, – «Шпионы на море» – антифашистский фильм. Надеюсь, он получится хорошим. Хаккетт вообразил, будто какой-то тип, сочувствующий нацистам, попытался вставить нам палки в колеса. Да, да! О саботаже и речи быть не может. И потом, я не хочу, чтобы они волновались. Ведь нельзя тревожить дам, правда? – Он подмигнул Фрэнсис Флер. – Медленно и просто. Мягко, деликатно. Постепенно, шаг за шагом! Вот как надо делать дела. По-моему, я сумею убедить вас в том, что нет абсолютно никакой опас…
Его перебил чей-то резкий голос:
– Говард! Билл! Подойдите, пожалуйста, сюда!
Голос принадлежал мистеру Хаккетту. Он стоял у съемочной площадки. Его смуглый лоб был покрыт испариной, а жесткие черные волосы растрепались.
– Вот так! – заметил Картрайт. – Если хотите, продолжайте утверждать, будто опаснейшее едкое химическое вещество, с виду похожее на воду, попало на съемочную площадку случайно, в результате оплошности, допущенной реквизиторами. А я хочу заключить небольшое пари. Я считаю, нам всем угрожает опасность, и Том Хаккетт сейчас объявит, что нашел труп… Дамы, извините нас, мы ненадолго. Фрэнсис, оставляю мисс Стэнтон на твое попечение.
Моника смотрела им вслед. От раздумий ее отвлек голос Фрэнсис Флер:
– Дорогая моя, разве вам не нравится Билл Картрайт?
– П-простите… что?
– У вас такое выражение лица… Вы были готовы его убить, – с неподдельным интересом заявила мисс Флер. – Так он вам не нравится?
– Он мне отвратителен!
– Но почему?
– Давайте не будем говорить о нем. Я… мисс Флер, так вы действительно будете играть Еву д'Обри?
– Видимо, да – если ее вообще кто-то будет играть.
– Что значит – «если ее вообще кто-то будет играть»?
– Видите ли, мой муж говорит, что война очень плохо отражается на киноиндустрии. Он говорит, Гитлер только что заключил союз с русскими, и это тоже очень плохо. Кстати, не верьте Говарду: только между нами, здесь действительно творится что-то очень странное.
– Вы о кислоте?
– Да. И еще о другом.
– Наверное, вы все страшно испугались, когда из графина вылилась кислота?
– Дорогая моя, – возразила мисс Флер, – однажды, когда я была на сцене, в меня выстрелили из пушки. Мужчины ждут, что мы испугаемся, завизжим, упадем в обморок – их очень раздражает, когда мы не делаем ничего подобного, так что лучше оправдать их ожидания. А в одном из шоу Бленкинсопа меня заставили голышом нырять в стеклянный бак десяти метров глубиной! Вот тогда у меня действительно разболелась голова. Но серная кислота… фи! Нет!
– Вам нравится роль? Я имею в виду – Евы д'Обри.
– Потрясающе! Элинор, принесите, пожалуйста, зеркало.
– Дело в том, что я написала ее для вас.
Фрэнсис Флер с томным видом взяла зеркальце и склонила голову набок, чтобы проверить, не стерлась ли темно-красная помада.
– Я думала, что она вам подойдет.
Мисс Флер вернула зеркальце горничной. В ее глазах цвета темного янтаря, под восковыми веками и тоненькими, будто нарисованными, бровями, застыло вопросительное выражение.
– Да, она чуточку похожа на меня, – подумав, согласилась актриса. – Как странно, что вы так угадали! И как странно, что вам известно о… Сколько вам лет? Девятнадцать?
– Мне двадцать два года!
Собеседница Моники понизила голос:
– Вот что я вам скажу. Я…
Однако Монике не суждено было услышать, что хотела сообщить ей актриса. Подавшись вперед, Фрэнсис Флер случайно бросила взгляд поверх плеча Моники. Выражение ее лица почти не изменилось, как и голос; она так плавно закончила фразу, как будто так и собиралась с самого начала.
– Прошу вас, не сочтите меня невежливой, но мне надо идти. Срочное дело! Вы ведь понимаете? Как приятно было поговорить с вами. Нам обязательно надо еще увидеться, причем скоро. Я о многом хочу вас расспросить – вы понимаете, о чем я. Да-да, Элинор! Идите за мной.
Актриса вскочила на ноги – в роскошном платье вид у нее был весьма величественный. В воздухе разливался тонкий аромат духов. У Моники осталось чувство, будто она сморозила какую-то глупость или бестактность. Фрэнсис Флер улыбнулась с невыразимой сладостью, как будто перед ней были зрители, жестом поманила за собой горничную и быстро удалилась.
2Так, значит, на вид ей всего девятнадцать лет? Ужас!
Придвинув поближе второй стул, Моника Стэнтон положила на него ноги, локтями уперлась в колени, а подбородок подперла руками; она задумалась.
Превыше всего ей хотелось произвести на Фрэнсис Флер впечатление искушенной, многоопытной женщины: тонкой, пресыщенной особы, которая могла бы очаровать и мраморные скамьи в Древнем Риме. Монике настолько хотелось произвести нужное впечатление, что она не слышала почти ничего из того, что говорили вокруг нее; а в результате ей дали девятнадцать лет – хотя ей было двадцать два и она тешила себя мыслью, будто выглядит по меньшей мере на двадцать восемь!
Она не обращала внимания на происходящее в темном, гулком ангаре. Мимо нее прошел реквизитор с большим зеркалом. На Монику посмотрело ее отражение: ноги на подножке раскладного стула, подбородок опирается на руки, рот кривится… Она увидела светлые волосы, уложенные пучком на затылке; широко расставленные глаза сине-серого цвета; короткий носик и полную нижнюю губу; простой серый костюм с белой блузкой. Все вступало в противоречие с придуманным ею образом. В результате внимательного осмотра Моника скорчила ужасную гримасу – мимы изображают таким образом крайнюю степень презрения, – и реквизитор, которому показалось, будто она выражает свое отношение к нему, страшно возмутился. В конце концов, он весь день работал как вол и не желал, чтобы ему корчили такие рожи!
