«Месье Бижуа, нотариус в Пон-Сен-Жан, разыскивает по поводу крупного наследства Жанну-Марию-Гортензию Мартино, рожденную в Пон-Сен-Жане 5 июня 1894 года. Просьба срочно ответить письмом или поставить в известность представителей консульства».
– Почему ты не подавала признаков жизни?
После минутного колебания она устало прошептала:
– Сама не знаю.
– Ты поняла, что речь шла о твоем отце?
– Да. Никакого другого наследства не существовало. Но было уже слишком поздно, чтобы я могла успеть приехать на похороны. Со дня его смерти прошло два месяца.
– Ты не нуждалась в деньгах?
– Зачем говорить об этом?
– Извини меня за то, что я наговорила сегодня утром. Я знала, что это не так, что ты приехала сюда не из-за этого.
– Спасибо. Два куска сахара?
– Один. И без молока.
– Хочешь, я сделаю тебе бутерброд? Есть холодное жаркое.
– Я не голодна. Жанна, это опять начинается!
И, поскольку Жанна направилась к двери, чтобы послушать, не плачет ли ребенок, она сказала:
– Побудь со мной. Не надо бросать меня одну. Я очень тебя огорчила?
– Нет.
– А что доктор Бернар сказал обо мне?
– Он не говорил о тебе.
– Он не настаивал на том, чтобы увидеться со мной?
– Он посоветовал мне тебя не беспокоить.
– А Алиса?
Она гнула свою линию. Вспышки молний, раскаты грома заставляли ее иногда терять мысль, но потом она упорно к ней возвращалась и методично начинала снова.
– Что тебе рассказала Алиса?
– Что она слишком нервная, чтобы иметь детей, и что сын ее не любит.
– А обо мне? Я уверена, что она говорила обо мне.
Жанна очень хорошо знала, что ее беспокоит, что она хотела бы узнать! Но как ей объяснить, что Жанна сама все поняла и была этим почти не удивлена, что она сама накануне вечером – сначала на вокзале в Пуатье, потом снова, в плохо освещенном обеденном зале, где она слушала болтовню Дезире...
Ее невестка вдруг с убежденностью произнесла:
– Я дурная женщина, Жанна.
В этих словах Луизы чувствовалась даже некоторая искренность.
– Да нет же! Никто не бывает ни абсолютно плохим, ни абсолютно хорошим.
– Я хотела бы быть абсолютно хорошей. Всю мою жизнь я пыталась стать хорошей. Никто в это не верит и никогда не верил. Все меня ненавидят. Даже Робер уже много лет назад перестал на меня смотреть прежними глазами, и я чувствовала, что он перестал и надеяться. Между нами словно существовала стена, или, точнее, стекло. Когда мне случалось плакать – неважно, по какой причине – или я падала духом, его отец по привычке пожимал плечами и говорил мне холодным тоном, указывая на дверь: «Иди капризничай в свою комнату!» Он полагал, что я делаю так нарочно, ломаю комедию, хотя я никогда в жизни комедию не ломала.
Новый раскат грома заставил ее вцепиться в руки Жанны, и Луиза, задыхаясь, сказала умоляющим тоном:
– Не нужно уезжать, Жанна! Не презирай меня и не думай, что во мне все только плохое. Когда я пришла в этот дом, я была совсем юной, чистой, полной благих намерений. Я хотела, чтобы каждый был счастлив. Я была убеждена, что способна всех сделать счастливыми. Знаешь, как твой отец меня сразу же прозвал? Серой Мышкой! Ты ведь помнишь, как он говорил – словно каждое его слово имело огромный смысл. Даже Баба, прислуга, которая у них тогда была, презирала меня, и если я хотела сделать что-нибудь, она забирала у меня из рук то, что я держала: «Оставь это!» Как будто я была ни на что не способна! Как будто я не у себя дома, а где-нибудь в пансионе... Послушай, Жанна! Ну вот, опять приближается. Гроза кружит над городом. Старый Бернар утверждал, что ее река притягивает... О чем я говорила? Не помню, на чем я остановилась. Мне кажется, я тебе наскучила...
– Пей свой кофе.
– Да... Он слишком горячий... Даже мои дети... Ты увидишь, как они держат себя со мной... Что же до Алисы, так она одержима одной идеей, одним желанием – как можно скорее покинуть этот дом. Она готова и ребенка бросить, если будет нужно. Не знаю, вернется ли она после похорон... Ты веришь, что она вернется?
– Убеждена в этом.
– А я нет. Через шесть недель после рождения ее сына я как-то вечером застала Алису врасплох...
Вспышка молнии была столь яркой, что осветила весь дом; на этот раз они обе подумали, что гроза действительно прямо над ними. Луиза грохнулась на колени, вцепившись обеими руками в платье своей невестки:
– Мы сейчас все погибнем, ты же видишь...
Жанна продолжала стоять, и ей ничего не оставалось, кроме как рассеянно погладить Луизу по волосам.
– По-моему, Боб кричит, – сказала Жанна через мгновение.
– Он-то не боится. Он ничего не знает. Он слишком мал. Боже, прости меня!
– Тише!
– Что такое?
И, поскольку Жанна пошла к двери, Луиза двинулась за ней – все так же на коленях.
– Нет. Это хлопает ставень. Я думала, что это ребенок.
Она прекрасно понимала, что Луиза испытала укол ревности за то внимание, которое Жанна оказывала малышу; эта ревность с минуты на минуту могла смениться яростью.
– Подымись и выпей кофе. Если уж молния должна в нас попасть...
– Умоляю, замолчи!
– Тогда успокойся. Вот-вот вернется Анри. Твоя дочь, конечно, тоже вернется сегодня вечером, и ей нужно будет рассказать, что произошло.
– Они не тратят свое время на меня, так же не тратили его и на отца. Или, скорее, время от времени они еще проявляли заботу об отце, боялись его огорчить, а вот уж со мной...
– Ты все видишь в черном цвете, Луиза.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего. Только то, что сказала. Ты сама себя мучаешь, словно получаешь от этого удовольствие, вместо того чтобы посмотреть на вещи прямо.
– Ты уверена, что не имела в виду совеем другое?
Признайся, Алиса тебе рассказала?
– Еще раз говорю – нет. Доктор Бернар тоже. И никто другой ничего мне не говорил. Просто я услышала запах твоего дыхания, когда ты утром открыла мне дверь своей комнаты, и все поняла.
– Я тебе противна?
– Нет.
– Почему?
– Я знаю, что это такое.
– Ты не считаешь, что я виновата?
– Нет.
– Я не подлая?
– Всего лишь слабая.
– Я по-всякому пыталась. Бывало, не притрагивалась к нему несколько дней, неделю, иногда две. В такие периоды я специально делала так, чтобы дома вообще ничего не было, а на винный склад я старалась не ходить. Я больше так не могу, Жанна. Я дошла до края. Я ни на что не годна. Пользы от меня никакой. Я никому не нужна. Это я должна была умереть...
– Не говори так.
– Нет, нужно, чтобы я об этом сказала, потому что с самого утра меня мучает одна мысль. Я не спала ни минуты. Я слышала каждый звук. Я прислушивалась к твоим шагам. Все это время я думала об одном и том же, я задавалась одним и тем же вопросом. Ответь мне честно. Ты не видела его много лет, но он твой брат. Это моя вина, скажи? Он из-за меня это сделал? Прошу тебя, скажи мне. Жить с этой мыслью... это ужасно! Мне нужен кто-нибудь, кто простил бы меня...
– Ты полностью прощена.
– А ты, ты меня прощаешь?
– Мне не за что тебя прощать.
– Ты простишь меня от имени твоего брата?
– Я убеждена, что он никогда и не сердился на тебя.
Ведь это он, прежде чем уйти в мир иной, попросил у тебя прощения.
Она задумчиво прошептала:
– Это так!
Но в ней все так же продолжали биться разные мысли – то черные, то чуть светлее, и от этого она выглядела как человек, пугливо ищущий выход. Свет надежды горел в ней лишь несколько мгновений и, погаснув, оставил ее еще более подавленной, чем раньше.
– Это потому, что Робер был хорошим человеком. Но я-то вовсе не такая. Я пыталась. Я никогда не смогу. И поэтому не бросай меня, Жанна. Я не хочу одна оставаться в этом доме. Мне будет страшно от взглядов сына и дочери, когда они вернутся. Ты сама видела сегодня утром – у Алисы для меня нет ни слова сострадания. Их для меня никогда ни у кого не было.
О да, Робер! И он тоже устал. Вот что произошло, понимаешь ли ты? Он надеялся. Потом он понял, что ни к чему это не ведет, что ничего поделать нельзя, и замкнулся. В течение многих лет я видела, как он замыкается в себе все больше и больше. Ему случалось еще и посмеяться и пошутить, но только когда у нас были посторонние или когда он думал, что находится с детьми один. А еще он, одеваясь, мог невзначай напевать, но стоило мне в этот момент войти в комнату, как он снова принимал обычный отсутствующий вид.
– Ты просто вбила себе это в голову.
– Я могу почти точно сказать, когда это началось. Сразу же после смерти его отца, вот уже десять лет. Дети были маленькие, дело процветало. Мы зарабатывали много денег и именно тогда с радостью решились на перестройку дома... Жанна!.. Прямо в мост!
Но молния не попала в мост напротив дома, и снова послышался шум дождя. Они были совсем одни в ярко освещенной белой кухне, все остальное в доме тонуло в темноте; ни одной ни другой не приходило в голову перейти из кухни в какую-нибудь комнату.
