Сергей Родионов
Дьявольское биополе
Перед приходом свидетеля – или потерпевшего? – я просмотрел еще раз папку, тонкую, как пластик сыра в буфете. Постановление о возбуждении уголовного дела, два заявления да несколько объяснений граждан.
Не люблю получать материалы от помощников прокуроров, тем более от Овечкиной. У нее столько детей (трое) и столько эмоций (безмерно), что не понять, как и когда ею осуществляется общий надзор. Каждую и свободную и несвободную минуту Овечкина бегает в магазин; чувства же душат ее физически, отчего она то и дело взбарматывает, вскрикивает и всхлипывает. Юристов, говоривших, что преступников надо расстреливать на месте, я бы выгонял с работы мгновенно, невзирая ни на какие заслуги и деловые качества.
Дело возбудили по признакам мошенничества. Но я ничего толком не понимал: какие-то жены, какие-то фотографии, какие-то тени… И почерка Овечкиной не понимал, то и дело возвращаясь к уже прочитанному: по-моему, она писала, не отрывая руки и пользуясь только одной буквой «ш». Впрочем, эти писания большого значения для меня не имели, ибо придется начинать все заново; чужим протоколам допросов я не доверял и всегда передопрашивал, а уж объяснениям, взятым Овечкиной…
У меня давно сложилась, видимо, глупая привычка угадывать образ человека по его фамилии. Я ждал Мишанина Владимира Афанасьевича, тридцати шести лет, старшего экономиста. Разумеется, должность, высшее образование и возраст давали основание предполагать, что это современный и в какой-то степени интеллигентный человек. Но мое свободное воображение уже его видело: невысок, полный, в очках, с залысинами. Может быть, в подтяжках – теперь модно. Откуда у воображения такая вольготность? От фамилии. Она – Мишанин – воспринимается мною как нечто широкое, мягкое и слегка диванное.
Фамилия-то фамилией, но главную информацию мое сознание извлекло из его специальности: экономист, много сидит, читает, считает, отчего рыхл, лысоват и в очках.
Поэтому, когда он вошел в кабинет, я чуть было не усмехнулся самодовольно: Мишанин оказался грузным и в очках. Правда, лысины не было, но вроде бы и шевелюры особенной тоже не было – ровный волосяной покров пегого оттенка.
– Я не опоздал? – спросил Мишанин, хотя пришел на десять минут раньше.
– Нет-нет. Садитесь.
После заполнения справочного листа протокола допроса я поинтересовался:
– Владимир Афанасьевич, вы сами обратились в прокуратуру или вас вызвали?
Уголовные дела возникают по-разному: выезд на место происшествия, заявление граждан, заметка в газете, оперативные данные… Для следователя это имеет значение. Если Мишанин сам заявил в прокуратуру, то, значит, заинтересован в расследовании обстоятельств и в наказании виновного; будет аккуратно приходить по вызову и не придется вытягивать из него информацию. Короче, в какой-то степени определилась моя тактика допроса.
– Я был на приеме у Овечкиной.
– Владимир Афанасьевич, вам придется повторить все заново.
– Пожалуйста.
Он помолчал, возвращаясь памятью в другое, несколько отдаленное время. Следователь всегда занимается ушедшим. В конце концов, что такое преступление с точки зрения времени? Это прошлое, от которого болит настоящее. Впрочем, иногда следователь занимается и будущим, если расследует преступление, к которому лишь готовились.
– Мой отец был крупным специалистом по электростанциям, много ездил за границу. Умер пять лет назад. Мама была домохозяйкой, тоже умерла…
– Минуточку. Почему вы начали с родителей?
– Чтобы обрисовать свое материальное положение.
– Ага.
Сколько лет работаю, а все как-то упускаю эту вечную троицу, ради которой люди идут на преступления – деньги, вино и женщины. Теперь к ним примкнуло четвертое вожделение – наркотики. Впрочем, вино тоже наркотик, поэтому троица пребывает в прежнем классическом составе.
– После родителей осталась трехкомнатная хорошая квартира более ста метров площади. Дача на Сосновском направлении. «Москвич» с гаражом. Библиотека и много чего по мелочи. Так…
Он опять помолчал, теперь видимо, отыскивая логичный переход от этого вступления к существу дела. Круглое лицо чуть ли не физически затуманилось, но это всего лишь тонкая испарина легла на его очки. День жаркий.
– Теперь у меня ничего нет, – сказал с грустью Мишанин, видимо, так и не отыскав никакого логического перехода.
– В каком смысле?
– Ни квартиры, ни дачи, ни машины, ни библиотеки…
– Вас обокрали? – глупо спросил я, ибо квартиру украсть невозможно.
– Хуже.
– Как понимать «хуже»?
– Вор из квартиры берет то, что находит, а у меня взяли на много лет вперед и мою будущую зарплату.
– Ничего не понимаю.
– Ежемесячно высчитывают пятьдесят процентов оклада.
– Тогда по порядку.
Он вытер запотевшие стекла, обнажив близорукие голубые глаза. Их светлая беспомощность, дряблость щек, покорный стланик волос и слабеющий голос вызвали во мне внезапную и короткую жалость; короткую, потому что долгая, постоянная жалость лишь повредит допросу.
– Когда умерла мама, я оказался в жутком одиночестве. Близких друзей нет, на работе держался особняком. Сейчас, знаете, в моде всякие объединения. Мне посоветовали сходить в одно общество. Что-то вроде психологической группы. Называлось «Слияние».
– Странное названьице.
– Слияние душ. Я туда один раз сходил. Дело не в этой группе… Там познакомился с Мироном Яковлевичем Смиритским. Вот он все у меня и забрал.
– Прежде всего кто он, Смиритский?
– Теперь уж и не знаю.
– Кем он был тогда, когда вы это знали?
– Что-то по сбыту или снабжению, но, по-моему, окончил философский факультет. Мирон Яковлевич лечит модным сейчас биополем.
– От чего лечит?
– От душевного дискомфорта.
– Ага.
Я ничего не имею против биополя, подчас мне кажется, что человечество погибнет не от ядерной войны и не от энергетического кризиса, не от перенаселения и не от парникового эффекта, а от какой-нибудь умопомрачительной моды, которая в один из случайных дней обуяет людей. Я вот помянул три классических мотива преступлений и добавил четвертый… Пожалуй, есть причина краж и убийств весомее, чем наркотики, – мода. Семнадцатилетний паренек, душа общества и спортсмен, лезет на балкон четвертого этажа, чтобы украсть кроссовки; двое нападают на девушку – нет, не насилуют и не трогают сумочку с деньгами – а снимают джинсы; трое врываются в квартиру, ударяют хозяина ножом и не берут ни золота, ни мехов, ни денег – только видеомагнитофон. Теперь вот биополе
– Избавил вас Смиритский от душевного одиночества?
– Представьте себе, избавил.
– Как?
– Голосом и прикосновением рук.
– Что же в его голосе?
– Он говорит простые слова, а они входят в человека помимо сознания. Как в легком сне, хотя и не спишь. Его слова становятся твоими мыслями.
– Ну а руки?
– Пальцы у Мирона Яковлевича эластичные и прохладные, как тропические лианы.
– А вы их щупали?
– Пальцы Мирона Яковлевича?
– Нет, тропические лианы.
– В ботаническом саду.
– И что он этими лианами, то есть пальцами, делает?
– Видите на щеке пятнышко? – он показал на светло-бурую отметину. – Была родинка чуть ли не с двухкопеечную монету. Мирон Яковлевич прикоснулся и сжег.
– Чем?
– Биополем. А однажды при всех взял в руки стакан с водой, минуту подержал, и вода закипела.
– От чего же?
– От биополя.
– Видать, оно в двести двадцать вольт, – предположил я.
Допрос оборачивался фарсом. Мишанин подал в прокуратуру жалобу на гражданина Смиритского; теперь я слышал явные нотки восхищения тем, кого он хотел привлечь к уголовной ответственности.
– Итак, Смиритский вас вылечил… Надо понимать, взял за это квартиру, машину, дачу и половину зарплаты вперед? – спросил я с заметной долей угрюмости.
– Не сам.
– А кто?
– Он подослал женщину.
– Какую женщину?
– Веронику.
Ну да: деньги, вино и женщины. Деньги в виде дачи с машиной были, женщина появилась, теперь жди вина.
У меня припасено много определений следственной работы. Хотя бы такое: расследование это приведение хаоса к ясности. Как из горы наколотых дров сложить четкую поленницу. И я люблю ее складывать, люблю копаться в психологических тонкостях и разматывать нити, скрученные жизнью. Но увольте меня от хитросплетений дураков.
– Дальше и подробнее, – буркнул я.
Худое качество: за столько лет работы не научился скрывать своего отношения к тому, что слышу на допросе. Добро бы это отражалось только на моем лице или в полуслышимых междометиях. Нет же, я вставляю реплики или начинаю спорить в открытую. Впрочем, такое ли уж дурное? Сколько раз эти разговорные схлесты давали плоды вернее, чем тактические ухищрения, рекомендованные учебниками криминалистики.
