Лоуренс Блок
Профессионалы
В одежде Альберт Платт смотрелся лучше. Костюмы ему шил портной из Ист-Сайда, ботинки и галстуки он заказывал в Лондоне. Одетый с иголочки, причесанный и гладко выбритый, он был похож на преуспевающего бандита. В голом виде Альберт Платт более всего напоминал гориллу.
Сейчас он в чем мать родила сидел на краешке викторианского кресла с высокой спинкой в гостиной своего «люкса» в «Дезерт палмз». Черные волосы курчавились у него на груди и внизу живота. Лоб и подмышки вспотели.
В правой руке он держал револьвер тридцать восьмого калибра[1] с обрезанным до двух дюймов стволом. Весил револьвер немало, поэтому Платт опирался локтем на валик кресла. Дуло револьвера смотрело, в лоб девушке, у которой если и было что-то общее с Платтом, то только отсутствие одежды. Стройная, русоволосая, с упругой грудью, длинными ногами и округлыми бедрами, она стояла на коленях у его ног.
— Две сотни баксов, — говорил Платт. — Пятнадцать минут или полчаса, и две сотни в кармане. Неплохо, а? Будь хорошей девочкой, и со временем сможешь купить себе «кадиллак».
Девушка слышала слова, но не улавливала их смысл. Кроме черной дыры в стволе револьвера, для нее ничего не существовало. Она уже начала делать то, что потребовал от нее Платт, и вдруг в его руке очутился револьвер — должно быть, он лежал между сиденьем и спинкой кресла, — холодный металл коснулся ее лба, и она услышала, что больно не будет, миг, и все закончится, прежде чем она осознает, что же произошло.
— Пулю ты получишь в лоб или в рот, твой очаровательный рот. Бах, и точка.
То, что она делала, журналисты именовали анормальным сексом. Она никак не могла взять в толк, почему они называют это именно так. Ей-то подобные желания мужчин представлялись вполне естественными. До тех пор, пока судьба не свела ее с этим типом.
— Как младенец с соской, — промурлыкал Платт. — Будь хорошим младенцем, так-так, продолжай в том же духе. Ты же не хочешь умереть, малышка? И правильно. Ты не хочешь умереть, ты хочешь получить двести долларов, никто не хочет умирать, вот и ты не хочешь, крошка.
«Этот человек — важная шишка, — сказали ей внизу. — Донна, детка, отнесись к нему с пониманием. Это банкир, у него обширные связи, в Лас-Вегасе он впервые за последние три года. Донна, доставь ему истинное удовольствие».
«Да, — думала она, — да, я хочу доставить ему удовольствие. Хоть бы он поверил, что я очень хочу доставить ему удовольствие. Господи, как же мне выбраться отсюда?! Двести долларов, да пусть он засунет их себе в задницу! Нужны они мне, как дыра в голове. Господи, дыра в голове...»
Перед мысленным взором Донны возникла газетная полоса. Ее лицо с огромной дырой во лбу, заголовок, заметка в два абзаца. Донна Маккензи, модель и танцовщица, найдена в пустыне мертвой. Начато расследование. Похороны в...
— О, — выдохнул Платт. — О, крошка, крошка, крошка!
«Главное — не вскакивать и не бежать. Оставаться в той же позе и ждать, может, Господь Бог заставит его убрать револьвер. Господи, заставь его убрать револьвер, заставь отплатить добром за добро, заставь...»
— Извини, крошка.
«Господи, зачем же ты меня обманул?..»
Спусковой крючок пошел назад. Вот он, переход в мир иной.
Боек ударил в пустоту.
Раскаты громового смеха. Шаги Платта по ковру в спальне. Захлопнувшаяся дверь ванной.
Девушка встала. Плюнула на ковер. Посмотрела на пятно. Внезапно гостиная поплыла перед ее глазами, колени подогнулись. Она чуть не упала.
Девушка натянула платье. Схватила белье, чулки. Надела одну туфельку, второй не нашла. Огляделась, услышала в спальне смех Платта.
Она скинула туфельку. Черт с ней! Сумочка лежала на столике у лампы, она сдернула ее свободной левой рукой. К черту туфли, это дешевые туфли, она купит другие. Двести долларов лежали у нее в сумочке. Она бы с удовольствием разменяла эти баксы на десятицентовики или даже на центы и затолкала их ему в задницу. Сукин сын, мерзопакостный сукин сын!..
Девушка метнулась к двери.
Мэнсо брился, когда в дверь забарабанили. С обернутым вокруг бедер полотенцем, с мыльной пеной на подбородке и одной щеке, он крикнул: «Одну минуту!» — и вновь поднял бритву.
Но в дверь продолжали барабанить, потом он услышал голос Донны. Хотел крикнуть, чтобы она подождала, но истерические интонации в ее голосе заставили его передумать. Все в том же полотенце, с бритвой в руке, он направился к двери.
— Я брился. Не ждал тебя... Что случилось?
Такой он ее еще не видел. Бледная, трясущаяся, с безумными глазами. Мэнсо хотел что-то сказать, но сдержался и повернулся, чтобы закрыть дверь. Когда он вновь посмотрел на Донну, та снимала платье.
— Послушай, крошка...
Ее глаза полыхнули огнем:
— Никогда не называй меня крошкой!
— Не понял.
Донна тяжело дышала. Мэнсо смотрел на нее во все глаза и действительно ничего не понимал. В Вегас он приехал три недели тому назад, две последние спал с ней и действительно впервые видел ее в таком состоянии. Она от души веселилась на вечеринках, вела себя более чем сдержанно в казино, пылала жаром в постели. И никогда не впадала в истерику.
— Я вымылась под душем. Почистила зубы. Снова встала под душ. Горячий душ. Горячий, как кипяток. Эдди, пожалуйста, я не могу сейчас говорить, просто не могу. Душ был горячим, а я замерзала, замерзала, замерзала!.. Я хочу, чтобы меня согрели, хочу очиститься.
Он ждал.
— Уложи меня в постель. В постель. И ляг со мной. Можешь ты это сделать? Можешь уложить меня в постель? Можешь?
Он закурил, потом позвонил в бюро обслуживания и попросил принести лед. Наполнил два стакана, вернулся в спальню. Свой она осушила залпом.
Мэнсо принес ей второй.
— Я тебе этого не говорила, но я в некотором роде проститутка.
— Я догадывался.
— Правда? Неужели я выгляжу такой дешевкой?
— У любительниц такого опыта быть не может.
— Я серьезно. Как ты догадался?
— Сложил два и два. Вегас, этот отель, ни мужа, ни работы. Ты говорила, что танцуешь, а у танцовщицы ноги и мышцы не такие.
— Я не догадывалась, что ты об этом знаешь. Ты же ничего не говорил. Тебя это тревожит?
— Еще как! Просто превращает в импотента.
— Не шути.
— Сожалею...
— Нет, нет, сожалеть надо мне!.. К тому же от шуток хуже не будет. Но все же, что ты чувствуешь?
— Разве что гордость. Получаю то же самое, но бесплатно. О чем ты хочешь поговорить со мной, Донна?
— Я?
— Послушай, едва ли тебе сегодня вспомнились слова монахинь, которые уверяли, что плохие девочки после смерти не попадают в рай. Если не хочешь обсуждать со мной воспоминания детства, я возражать не стану. Ведь интуиция подсказывает мне, что поговорить ты хочешь о другом.
— В ад, значит. После смерти. Эдди, а тебе приходилось стоять на пороге смерти?
— Да.
— А смотреть в дуло пистолета и думать, что ты сейчас умрешь?
— Да.
— Правда? А что потом?
С его губ едва не сорвалось: «Потом меня убили», — но он вовремя понял, что сейчас такого рода шутка неуместна.
— В армии я попадал в подобные ситуации неоднократно. Но всякий раз либо мне удавалось выстрелить первым, либо кто-то приходил на помощь.
— Мне сказали, будто он важная шишка, банкир. Однако по его разговору и манерам никогда не скажешь, что он банкир. Естественно, и у банкира могут быть самые невероятные сексуальные фантазии, но он такой же банкир, как я — парень. Он...
— Начни с начала.
— Я подумала, что он банкир букмекеров. Или старший букмекер. Его могут называть и банкиром, потому что он не рядовой букмекер.
— Начни с начала.
Донна повернулась к Мэнсо. Их взгляды встретились.
— Я уже в порядке.
— Я знаю, — кивнул он. — Можешь начать с начала?
— Хорошо.
Он не прерывал Донну. Девушка немного успокоилась и смогла достаточно связно все изложить. Мэнсо изредка прикладывался к стакану и думал о том, что полковник, несомненно, прав. Ты должен провести линию через человечество, пусть волнистую, но линию. На одной стороне окажется Добро, на другой — Зло. Добро и зло есть в каждом, чего уж это отрицать, и самый последний негодяй тоже чей-то сын. Но в решающий момент, когда вопрос вставал ребром, все оттенки пропадали и предстояло четко определять, где Добро, а где Зло. Судный день наступал семь раз в неделю.
Когда Донна умолкла, Мэнсо поднялся.
— Оставайся здесь. Где выпивка, ты знаешь. Никуда не уходи.
— Эдди, у него револьвер. Он тебя убьет!
— Черт, теперь ты, конечно, разочаруешься во мне, но я хочу добриться. Потому что негоже ходить со щетиной на одной щеке и потому что мне надо подумать. Оставайся здесь.
Мэнсо открыл воду и размазал по лицу крем для бритья. Выглядел он сейчас чуть старше своих двадцати восьми лет, хотя в последние три года обычно тянул максимум на двадцать три. Но иногда его похожее на сердечко, пухлое, с черными кудряшками надо лбом лицо разом старело на пять лет. Когда Мэнсо улыбался, на его щеках появлялись ямочки, но сегодня улыбкой и не пахло, взгляд стал жестким, лицо закаменело.
