Геннадий Мельников - Гром и молния

Меня похоронили в воскресенье, в начале июля, на новом кладбище, таком чистом, светлом, разграфленном на участки молодыми лесополосами и, в то же время, таком неуютном от обилия пространства, света, новых стандартных памятников и от отсутствия елей, берез, зарослей сирени.

Я старался не смотреть на свое лицо, на щеках которого уже проступили синие тени смерти и, когда заколотили крышку гроба, почувствовал — как всегда бывает на похоронах — облегчение от мысли, что наконец-то прошли эти долгих три дня, наполненных суетой, и долгих две ночи, когда где-то в сумерках сознания гнездится суеверный страх и что-то похожее на брезгливость.

Поминки в кафе «Встреча» на восемьдесят человек — это небольшая разрядка для всех тех, кто тащился по жаре с окаменелым лицом до катафалка, кто трясся в пыльном и душном автобусе до кладбища и обратно, и кто старался не думать о том, что и он когда-то, правда очень и очень не скоро, тоже сыграет главную роль вот в таком же незапланированном спектакле, и другие люди, а не он, будут думать: «Поскорее бы все это кончилось!»

Теперь можно было вести себя не так скованно, без обязательной маски скорби на лице, следя только за тем, чтобы разговор не уходил слишком, в сторону от воспоминаний о покойнике, или, в крайнем случае, от кладбищенской тематики. Я с интересом прислушивался к разговорам за соседними столами, где сидели директор моей организации и сослуживцы, в основном мужчины, помогавшие нести гроб.

Под конец поминок моя жена — теперь уже вдова — обошла все столы и тихо поблагодарила присутствующих, в том числе и меня, за участие и сочувствие.

Домой возвращались городским транспортом. Мы стояли на задней площадке троллейбуса: моя жена, дочь, мой двоюродный брат с женой, сестра жены, несколько дальних родственников, знакомые. Я говорил какие-то слова утешения, что меня уже все равно не вернешь, что нужно думать о будущем нашей дочери, на которую я поглядывал с тревогой: с начала похорон я не слышал от нее ни единого слова — она будто онемела.

Вот и наша остановка. Прощаемся с теми, кому ехать дальше, и выходим — в основном близкие родственники. Идем через двор по асфальту, стараясь не наступать на раздавленные цветы, которые три часа назад разбрасывали две женщины впереди процессии, когда несли меня к катафалку. Жена идет впереди, поддерживаемая дочерью и сестрой, я немного сзади со своим двоюродным братом.

Подходим к нашему подъезду. Жена кивает наперебой соболезнующим старушкам, сидящим на скамейке и по каким-то причинам не попавшим на мои поминки, сестра жены достает что-то из хозяйственной сумки и раздает им конфеты, печенье. Поднимаемся на третий этаж, останавливаемся. Моя жена, вернее, вдова (к этому надо привыкнуть) еще раз благодарит меня за большую, а это действительно было так, помощь в моих похоронах и, попрощавшись, мы расходимся: они в квартиру на третьем этаже, я выше — на пятый. Достаю из кармана ключи и открываю дверь чужой квартиры…

Ко мне с радостным лаем бросается белый клубок, но в двух шагах останавливается и, ощетинившись, рыча, пятится в угол. Я иду в ванную и долго мою с мылом кисти рук, такие непривычно удлиненные, с гибкими пальцами — как скоро я к ним привыкну? На кухне я сажусь за стол и распечатываю пачку сигарет. Теперь можно спокойно подумать, что же произошло в четверг, восьмого июля, и как мне быть дальше…

В тот день с утра установилось безветрие, и духота, нарастая, достигла к полудню того предела, когда казалось, что еще чуть-чуть и человеческий организм не выдержит. Но во второй половине дня почувствовалось какое-то неупорядоченное движение воздуха, и небо по краям стало темнеть.

К вечеру ветер усилился и, когда я после работы вышел дома на балкон, меня всего обдало сухим горячим воздухом, а небо уже сплошь было покрыто иссиня-черными с проседью тучами, за которыми что-то ворочалось, урчало и, казалось, никак не могло разродиться молнией. В опустевшем дворе миниатюрные смерчи подбрасывали пыль, сухие листья, обертки от конфет.

Я возвратился на кухню, закрыл балконную дверь и стал просматривать газеты. Жена и дочь в это время находились в спальной комнате и что-то кроили на письменном столе.

Светопреставление началось где-то около десяти часов вскоре после программы «Время», когда уже почти во всех окнах домов горел свет. Наконец-то прорвалось! Да так, что задребезжали стекла. Разряды следовали один за другим, а то и по несколько одновременно. Вспыхивало все небо из конца в конец белыми кустами молний, высвечивая низкие тучи, девятиэтажки, мечущиеся кроны деревьев. Мощные удары грома походили на взрывы. Вот-вот должен был захлестать дождь.

И в этот момент погас свет. Такое у нас часто бывает во время непогоды, но мне до сих пор непонятна взаимосвязь между этими двумя явлениями. Я выглянул во двор и понял, что это надолго: света не было во всех ближайших домах микрорайона. Кое-где в окнах появился колеблющийся свет горящих спичек. Жена хлопнула верхней дверцей серванта: там у нас лежали свечи.

Я отыскал на окне коробок спичек и только хотел было зажечь конфорку газовой плиты, как необычно ровное свечение, заметное даже при блеске молний, привлекло мое внимание. Я глянул в окно и остолбенел…. По перилам нашего балкона катилась шаровая молния величиною с футбольный мяч.

Она вращалась, как старинное ядро, начиненное порохом — это отчетливо было видно по движущимся полосам и пятнам на ее поверхности — но не сыпала искрами и не меняла яркости. Просто катилась, а под нею металлический поручень накалялся добела и сразу же краснел, остывая, как только молния перемещалась на новый участок. Все это длилось не более четырех секунд, затем она остановилась, не докатившись до края сантиметров сорок, чуть помедлила и… неожиданно прыгнула на стекло балконной двери.

Я невольно отшатнулся, ожидая звона разбитых стекол, даже закрыл глаза. Когда через секунду открыл их, то увидел, что молния висела на стекле, и с нею происходила какая-то метаморфоза. Я стоял возле плиты, то есть под углом к балконной двери, и поэтому мне хорошо было видно, как молния прошила стекло отростком толщиною с карандаш и по нему стала перетекать в помещение. Мне стало жутко, и я попятился, но было уже поздно: молния плыла прямо на меня. Я заставил себя остановиться, чтобы не создавать движение воздуха. Это, вероятно, устраивало молнию, и она села на металлическую хлебницу, стоявшую на подоконнике. Хлебница сразу же покраснела, затрещала и стала коробиться. Запахло горелой краской, расплавленным целлофаном.

— Что там у тебя горит? — спросила жена из спальной, и я услышал, что она идет на кухню.

Здесь я сорвался.

— Не ходи! — крикнул я и захлопнул дверь в коридор. В этот миг в голове у меня вспыхнуло солнце…

Я пришел в себя в темноте, на полу. В голове шумело, будто там лопались миллионы воздушных пузырьков. Оторвал щеку от чего-то мягкого, ворсистого, приподнялся, провел ладонью по полу — палас или ковровая дорожка… Но я же был на кухне… И молния… жена — вспомнил.

Значит меня перенесли в спальную. Но почему на полу? Не смогли поднять на диван? Но где же они сейчас? Я позвал жену — молчание, дочь… Вероятно, побежали звонить в «скорую помощь»… Вот так история! Ну что ж… Я с трудом встал, выпрямился, но меня повело в сторону, пол стал вертикально, и я упал, потеряв сознание.

Пролежал, вероятно, долго, потому что когда снова очнулся, шума в голове уже не было, я лежал на спине, раскинув руки, темнота стала жиже, синим четырехугольником выделялось окно. И тогда я понял, что произошло что-то непоправимое: жена и дочь не могли так долго вызывать неотложку. За окном уже начинало светать, и гроза прекратилась.

Преодолевая слабость, я стал подыматься. Нащупал в полутьме стул и, опираясь о него, приподнялся на колени. Немного передохнув, поднялся на ноги. Еще раз позвал жену, дочь — и снова молчание. А может быть молния поразила не только меня? Я похолодел… «Где вы?!» — крикнул я в темноту. В ответ раздалось рычание…

Это было так неожиданно и дико, что я даже не испугался: после всего того, что произошло, мой организм, очевидно, исчерпал способность эмоционально реагировать на проявление каких-то непонятных, чуждых моему восприятию сил и явлений и замкнулся от потока раздражений оболочкой, которая еще чуть-чуть и сомкнулась бы вокруг моего сознания непрозрачной скорлупой шока.

К счастью, я еще мог, хотя и смутно, воспринимать окружающую обстановку, мог еще как-то последовательно мыслить. Нужно включить свет — это первое и главное, остальное все надо оставить, так как я в таком состоянии не могу одновременно думать о нескольких вещах, главное — это свет!