Вадим Григ
Ходи осматриваясь
Размеренное гудение пробилось к сознанию через нембуталовый дурман. Я приподнял голову над подушкой, с трудом разомкнул свинцовые веки и тупо уставился в темноту, еще ничего не соображая. Прошла целая вечность, прежде чем до меня дошло, что звонит телефон. Вяло выпроставшись из-под одеяла, я опустил ноги на пол, нащупал шнурок под бра и включил свет. Часы показывали три. Чертыхаясь и кряхтя, я дотянулся до аппарата и, едва не смахнув его с журнального столика, сорвал трубку.
Голос Бориса я узнал не сразу. Какое-то время одурело вслушивался в астматические хрипы и истошную невнятицу. Потом раздраженно выругался. Последовало недолгое молчание, и чуть спустя — надрывный кашель, и наконец я уловил что-то членораздельное:
— Пожалуйста, приезжай… побыстрей, пожалуйста! Я у себя… на Обручева… Случилось… Помоги мне!
— Ты пьян? — прервал я его. — Посмотри на часы. Я принял снотворное и только-только уснул.
— Понимаю… Понимаю. Но мне надо… Очень плохо! Приезжай поскорей…
— Что стряслось? Скажи вразумительно, что…
Но ответом мне были частые прерывистые гудки — он положил трубку.
В оцепенении я простоял минуту-другую, предпринимая героические усилия стряхнуть с себя сонную одурь и собраться с мыслями. Сделать это было нелегко. Прошедшая неделя измотала меня донельзя. Я провел ее буквально в чаду и дыму: работа по очередному расследованию непозволительно затянулась, шеф рвал и метал, подстегивая меня беспрестанным ворчанием, я мотался как угорелый — нужные и ненужные встречи, уточняющие и бесплодные телефонные разговоры, ночные бдения у компьютера, прорва кофе, еда урывками, наспех и всухомятку; наконец вчера, кое-как завершив статью, я оставил ее на столе у Леночки, очаровательной секретарши шефа, и где-то к полуночи покинул вымершую редакцию, предвкушая двухдневное бездумное безделье. Мечтал завалиться в постель, приняв таблетку — слишком уж я был возбужден и взъерошен, — и спать, спать, спать и не видеть снов.
Единственное, о чем я мог сейчас думать, это — о постели: хотелось снова забраться в нее и наглухо от всего отгородиться. Наверное, так и следовало поступить — перезвонить Борису, выяснить, что происходит. Скорее всего, ничего страшного не случилось. Быть может, он переругался с Милой, напился вдрызг и теперь терзает себя — и меня — трагическим чувством вины. Но тут вспомнилось, что Мила с девочкой — на даче, а он, как сказал, звонил из своей прежней холостяцкой квартиры. Черт знает что!
Я побрел на кухню, зажег конфорку и поставил чайник. Мне позарез нужен был крепкий кофе, но молоть зерна недоставало ни сил, ни охоты, и я решил обойтись растворимым. Пока закипала вода, я забрался в ванну, ежась и дергаясь, потом окатил себя холодным душем и нещадно растерся махровым полотенцем. Это меня немного взбодрило, а пять ложек «чибо» на стакан кипятка — омерзительно горько, но действенно — довершили сборку расхлябанного сознания.
Тогда-то во мне вдруг зародилось какое-то смутное беспокойство: противно защемило под ложечкой и накатила дергающая нервозность. Так бывает порой, когда невесть отчего и откуда накатывает, казалось бы, бессмысленное предчувствие неведомых неприятностей. Разум подсказывает, что все действительно чепуха, что для волнения нет никаких оснований, кроме игры возбужденного недосыпом воображения, но к нему ты уже не прислушиваешься, он оказывается бессилен сладить с этой иррациональной тревогой. И вот ты уже спешишь незнамо зачем — тщетно увещевая и осаживая себя, но спешишь.
В машине беспокойство несколько утихомирилось: не то чтобы покинуло меня совсем, но августовский ночной воздух, врываясь в опущенные окна, заметно его остудил. Я почувствовал себя уже вполне сносно и принялся размышлять и строить разные догадки. Бориса я знал с детства: мы вместе учились в средней школе, потом вновь встретились на журналистском факультете и здесь накрепко сдружились. Эмоциональных перехлестов в нем я никогда не замечал. Пожалуй, и впрямь он должен был вляпаться в весьма серьезную переделку, чтобы преисполниться таким отчаянием. Но — в какую? Авария? Ерунда, он сказал бы по телефону. Криминал? Борис и криминал — вещи абсолютно несовместные, да и работа его крайне далека от большого преступного мира: после университета он избрал научную стезю и весьма на ней продвинулся — защитил диссертацию и сейчас руководил отраслевой редакцией в преуспевающем издательстве. Женщина? Это уже вариант более возможный.
Мила — женщина приятная по всем — ну, по многим — статьям: невысокая, но ладно скроенная голубоглазая блондинка с сильными ногами и нравом, она выросла в неполной семье, тяжело пережив развод родителей, и, наверное, потому болезненно, надрывно переживала всякие покушения на устои своего брака. Я вспомнил скверную трагикомическую историю двухлетней давности, когда некий экзальтированный супруг поведал ей о связи Бориса с его женой — мне тогда довелось участвовать в затяжном изматывающем процессе их замирения. Подумав, я отбросил и этот вариант: едва ли стал бы он срывать меня ночью с постели, чтобы излить душу.
Чтобы выстроить сколько-нибудь приемлемое предположение, требовались хоть какие-то реальные посылки, а у меня не имелось ни одной. И я решил прекратить бесплодные домыслы. Тем более что моя «девятка» уже резво неслась по Ленинскому. Ехать осталось всего ничего. Повернув у светофора, через минуту я въехал в жилой массив, сплошь состоящий из «хрущоб».
У Борисовой пятиэтажки удалось пристроиться на газоне между двумя иномарками. Я включил сигнализацию и поспешил к подъезду, справа над которым — на третьем этаже — в унылом одиночестве светилось окно моего друга-страстотерпца.
…Но уже через пять минут мне стало не до шуток. Он отворил дверь, не дожидаясь моего звонка, — очевидно, углядел в окно машину, — и отступил, впуская меня в коридор. Я оторопело замешкался: выглядел он, будто только выбрался из реанимационной палаты больницы — синюшно-бледное лицо, глубокие борозды от заострившегося носа к уголкам искривленных губ, запавшие глазницы точно подведены тушью, всклокоченные, свалявшиеся волосы. Его качало — идя за ним на кухню, я со страхом подумал, что он сейчас свалится. Ростом он был с меня — метр восемьдесят с лишком, но, казалось, усох в габаритах: никогда не замечал, что он столь сильно сутулится.
В небольшой, тесноватой кухоньке было свежо, но крепко пахло табаком и алкоголем. На столе, покрытом клетчатой голубой клеенкой, стояла наполовину опорожненная бутылка «Гжелки» и два фужера, рядом — полная окурков керамическая лодочка-пепельница. Он кивнул на табуретку, приглашая садиться, и прохрипел:
— Выпьешь?
— Ну и ну, — бодро заговорил я, — так ты позвал меня составить компанию. Что ж, давай.
Он наполнил бокалы — руки его подергивались, — не дожидаясь меня, без слов, сделал судорожный глоток и тяжело плюхнулся на табуретку.
— Ладно, — сказал я, — выкладывай. Потом, если надо, напьемся и поплачем вместе.
— Я в дерьме, — пробормотал он, — понимаешь, в полном дерьме, по самую макушку. Не знаю, что делать. Не знаю, что будет. В голове не укладывается. Господи, господи!
— Не впадай в истерику! — прервал я. — Ты собираешься что-нибудь объяснить, или так и будем разыгрывать сцену из театра абсурда?
Вышло, наверное, резковато. Он посмотрел на меня то ли обиженно, то ли с укоризной, но, по крайней мере, в глазах появилось хоть какое-то выражение.
— Объяснить? — чуть слышно произнес он. — Если бы я мог объяснить! Не могу подобрать никаких слов. Когда Тамара…
— Тамара? — пробормотал я. — Все-таки — женщина.
Он вскинул голову и непонимающе уставился на меня. Потом отчаянно замотал головой.
— Да нет же, это не то, что ты думаешь. Ей просто надо было где-нибудь затаиться. Ну было что-то у нас — прошлым летом и скоро как-то само собой закончилось. Сейчас ей требовалось лишь прибежище, она так и сказала: прибежище, чтобы вырваться из привычного окружения, укрыться от всех дня на три. Арендаторы наши месяц как съехали, и я подумал: почему бы и нет… О господи! Разве мог я предположить!
— Погоди, погоди, — вклинился я, — ты поселил здесь какую-то женщину?
— Всего-то на три дня. И не какую-то — Тамару. Я тебе о ней рассказывал, помнишь?
Я, конечно, не помнил. Удивительно, как часто людям кажется, что их случайные мимолетные откровения должны обязательно отложиться в памяти близких.
— Продолжай, — сказал я.
— Продолжать?! — вдруг почти закричал Борис, сипло, натужно напрягая связки. — Она мертва! Понимаешь, ее убили — здесь убили, понимаешь?!
У меня отвисла челюсть, и я едва не подпрыгнул:
— Как убили?! Что ты несешь! Ты хочешь сказать…
