Ознакомительная версия.
Татьяна СТЕПАНОВА
ПРОЩАНИЕ С КОШМАРОМ
Свет в подвале был недостаточно ярким. Мощная лампа, укрепленная на стальном кронштейне в центре низкого сводчатого потолка, освещала лишь малую часть этого просторного помещения. Ниши в кирпичных стенах со встроенными в них закрытыми стеллажами, углы — все это тонуло в сумраке. В подвал никогда не заглядывало солнце — здесь просто не было окон. И когда гасили лампу, тут воцарялась кромешная тьма.
Но сейчас в подвале было светло и работали люди. Двое. Оба полуодетые, взмокшие от усталости и напряжения. Несмотря на жаркий летний день, в подвале вовсю раскочегарился АГВ — нагревал воду в чугунном корыте, вмонтированном в цементный пол. Была включена на полную мощность и электроплитка. Над ней на крюке, вбитом в стену, что-то сушилось. Что-то темное, бесформенное.
Люди трудились молча и сосредоточенно. Точнее, работал один, сидя за небольшим столом со столешницей из белого больничного кафеля. Так ее было удобнее мыть после работы. Просто протереть губкой с мылом…
Второй стоял у стола, подавал инструменты как подмастерье. Вот из рук в руки перешли длинные изогнутые хирургические ножницы, вот нож с коротким острым, как бритва, лезвием.
— Г-гадство.., расползается прямо под руками.., г-гадство. — Тот, кто работал за столом — молодой парень, внезапно резко выпрямился. — Не рассчитал, потянул, а оно…
Второй — постарше — придушенно ахнул, всплеснул руками:
— Потянул? Ну-ка покажи! Разорвал?! Опять все испортил? Ну-ка дай сюда!
Он грубо спихнул сидящего со стула, наклонился и…
— Ч-черт! Черт, зараза, у тебя руки или что, Женька? Руки с какого места растут? Потянул ой! Снова все испортил! Снова все насмарку — столько трудов! Кретин несчастный, что вытаращился на меня? Это что, работа? Работа, а? Этому тебя учили?!
— Меня учили делать работу хорошо… Стараться… — Речь «несчастного кретина» была немного странной — чуть замедленной, словно он припоминал слова заученного урока, ускользавшие из памяти. — Я не хотел…
— Не хотел он! Ну а что теперь с этим делать? Куда это девать? Разрыв на самом видном месте, шипел старший. — Это даже выбросить нельзя. Черт! Столько работы, столько мучений и вот — все коту под хвост.
— В прошлый раз я все сделал правильно, младший нахмурился. — И в прошлый раз не было такого гадства. Я говорил, что это нельзя класть в холодильник. — Он кивнул на белое громоздкое пятно, выступавшее из сумрака дальнего угла подвала.
Старший снова грубо толкнул младшего — вроде приказывая посторониться, а на самом деле просто срывая злость и досаду. Положить это в холодильник была его идея. Чучельник и правда предупреждал, что этого делать нельзя. Чертов полудурок оказался прав. Где-то наверху, словно под сводами, лязгнула железная дверь. Кто-то осторожно начал спускаться по лестнице.
— Ну, как дела подвигаются? — Того, кто спрашивал, трудно было разглядеть в сумраке. Голос же хорошо поставленный, мужественный и звучный, но сейчас усталый, с простуженной хрипотцой, свидетельствовал о том, что обладатель его тоже еще молод, но и молодость, а также, возможно, и иные подарки судьбы — здоровье, привлекательность, физическая сила — ему уже как-то не в радость. Отчего? Ответ на этот вопрос подсказали бы его глаза, взгляд, выражение лица. Но человек так и остался невидимкой, прячущимся в тени: спустился лишь до середины лестницы, куда не достигал свет лампы, и остановился, облокотясь на железные перила.
— Все ни к черту, — старший из работавших в подвале злобно сплюнул. — Разорвалась!
Он чувствовал на себе взгляд стоявшего на лестнице. Тот явно ждал объяснений, жалоб: мол, Чучельник снова все испортил,. Проклятый идиот! Но жалоб не последовало. Старший не имел привычки играть роль доносчика. Чаще он даже брал вину на себя, выгораживая Чучельника. Так уже было не раз. Ведь Чучельник доводился ему младшим братом. И он считал, что они всегда разберутся сами между собой, без посторонних.
— Ну, чего-то в этом роде и следовало ожидать. При такой квалификации, — стоявший на лестнице усмехнулся. — Значит, придется исправить ошибку.
Наступила гнетущая пауза. Было слышно лишь шипение электроплитки да клокотание начинавшего бить ключом кипятка в чугунном корыте.
— Очень жарко тут, — заметил стоявший на лестнице. — Сахара, да… Ну, что застыли? Идите отдыхайте пока. Только сначала, Егор, убери здесь все. Будь добр.
В последних словах было что-то такое… Старшему почудилось, что он словно змее на хвост наступил и она человеческим голосом заговорила с ним…
— Ладно, — буркнул он торопливо и покорно. — Я уберу и… Только принеси пластиковый мешок, наши тут все кончились. Я в таком виде наверх не пойду. А вечером вывезу все.., все бренные останки… Мы не хотели, правда. Так получилось. Материал — дрянь. — Г-гадство, — эхом откликнулся его напарник. Голос его дрогнул от разочарования.
— Начнете все сначала. — Шаги двинулись по лестнице вверх. — Сейчас принесу пакет и швабру. И пусть Женька пол тут вымоет до зеркального блеска, а то… — Дверь лязгнула.
Человек постарался закрыть ее за собой как можно тише, но она, проклятая, все равно каждый раз лязгала, как несмазанные крепостные ворота или магнитный запор новехонького домофона в кооперативном доме. Он медленно направился по узкому коридору в кладовку. Эти переходы-щели и этот гулкий и просторный, как футбольное поле, подвал — все это были издержки планировки старого замоскворецкого купеческого особняка: приземистого, двухэтажного, с мезонином и развалившейся башенкой-флагштоком на покатой крыше.
Особняк недавно был отремонтирован, но старую планировку помещений сохранили. Он сам лично настоял на этом. Некогда, до революции, в этом доме помещался лабаз и товарные склады купца Пескова. Затем уже веред самым 17-м сюда переехало замоскворецкое отделение Русско-азиатского коммерческого банка. Тогда-то здесь укрепили и обустроили этот роскошный подвал-бункер. А после революции и войны тут обитало бесчисленное множество сменявших друг друга контор и НИИ, последний из которых развалился в начале 94-го от безденежья и невостребованности его научных идей и кадров. И в этом же году дом, точнее его обветшалый призрак, откупил у властей столицы предприимчивый Салтычиха. Сначала здесь планировалось открыть салон по продам стройматериалов, но затем…
Дверь демонстрационного зала была приоткрыта. Оттуда лились потоки жаркого солнечного света стекла современных окон немецкого качества, скрадывающих уличный шум, защищенных мощной стальной решеткой, всего два дня как отмыли.
Из зала доносилась тихая музыка: перед тем как спуститься в подвал, он включил в зале видео, причем исключительно из-за музыки выбрал фильм «Дитя Макона» Питера Гринуэя. Но находившиеся в зале покупатели не смотрели на экран, где разыгрывалась мистерия о девственнице, родившей младенца. Покупателей всего-то было двое: ожиревшая немолодая супружеская пара, более похожая не на людей, а на породистых шарпеев, бредущих на одной сворке. От количества украшений на «мадам» у него сразу же зарябило в глазах. И он поручил их заботам умницы Лекс — Лександры-Александрины. Пусть поглазеют, приценятся, может, что и купят сдуру…
— Это чересчур уж какое-то пестрое, Ира, — донесся вальяжный басок. — Глянь на табличку-то во-он там внизу… Что он там намалевал-то? Как это хреновина зовется?
— Зато модно и подойдет под обои, — голос «мадам» был безапелляционен; словно неотложное хирургическое вмешательство. — В спальне, Лёсик, над кроватью нам просто необходимо такое яркое, цепляющее глаз пятно. И вообще, по-моему, это стильная вещь. Девушка, эта картина продается? Сколько она стоит?
«Оттого-то они, накопив к сорока годам бабок и переведя их благополучно за Альпы, и бросают таких вот подруг суровых дней и бедной юности и женятся на юных, длинноногих и миловидных. Такое карканье над ухом каждое утро — это ж подохнешь!» Человек осторожно прикрыл дверь в демонстрационный зал. Эти двое еще долго будут раскачиваться, он успеет зайти в кладовку, отнести все вниз и вернуться. К тому же, если эта парочка все же надумает купить этюд Сарьяна, Лекс его позовет.
В кладовке он извлек из старой рухляди пластиковый пакет, из тех, в которых домохозяйки хранят в антимоли меховые вещи. Весной они с Егором купили целую кипу таких пакетов в хозяйственном в Павловском Посаде. Великоват, конечно, но удобен. Самое оно: черный плотный пластик. И главное — непромокаемый.
Когда он возвращался, сквозь закрытые двери зала все еще доносилась музыка. Клавесин, свечи, тайна средневековой мистерии — «Дитя Макона»… Бог ты мой, Гринуэй и его грезы, божественная заумь… Но очень, очень душевно и заманчиво. А кто не знает, тот, как говорится, пусть отдыхает. Пусть…
Там, за этими дверями, было все то, что он любил. И там была Лекс и эти шарпеи с их невежеством и деньгами. А он.., он лишь крепче зажал под мышкой пластик и двинулся в подвал — место, которое и существовало только для того, чтобы была возможность и впредь иметь все те милые сердцу, приятные духу, глазу, слуху предметы и вещи. Это было словно две стороны одной медали — подвал и то, что наверху, над подвалом, залитое солнечным светом, наполненное музыкой. И одна без другой стороны существовать не могли.
Ознакомительная версия.
