— С самого Нового года мы очень редко виделись. Все больше перезванивались.
— Извини, — после тяжелой паузы продолжила она, — я не собиралась загонять тебя в ловушку. Ты, кажется, сказал: это — серьезно? Знаешь, я рада. В последнее время мы стали настолько чужими, ты даже не представляешь. Меня уже перестало волновать, где он пропадает, куда все время ездит. Все опостылело. И прежде всего — опостылело играть прилюдно в счастливое семейство. Какой-то муляж, внутри которого пусто и глухо. Сейчас только Олечка нас и связывает. Но ведь это тоже обман. Ради ребенка?.. Я по себе знаю, каково ребенку расти и жить во взрослом вранье. Недавно я предложила ему разойтись. И честное слово, рада, если он наконец решился.
— Да очнись ты, Мила! Послушай…
— Не надо, — в который раз сказала она. Голос звучал устало и бесчувственно. — Я тебе позвонила с одной лишь просьбой: передай ему, когда встретишь, что сейчас не нужно никаких объяснений. И приезжать не надо. Пусть оставит нас в покое и живет как хочет.
Раздался щелчок, потом частые гудки. Она положила — может, бросила? — трубку, оставив меня в полном разброде мыслей и чувств. Минуту-другую я разглядывал телефон и колебался, но потом раздраженно махнул рукой и не стал перезванивать.
Я долго отходил от тягостного разговора. Сидел на кухне, пил кофе, не чувствуя вкуса, курил сигарету за сигаретой. И все перелопачивал мутноватый осадок в голове. Мне не нравился этот новый оборот, определенно не нравился. Что-то в моих представлениях стало разлаживаться. Обрушившиеся на меня сведения сдвигали перспективу, вписывали исчезновение Бориса в более широкий, чем мыслилось, контекст, в самый раз мне сейчас, конечно, только недоставало дополнительных перипетий. Я чертыхнулся и с тоскливой усмешкой подумал, что слишком часто стал всуе поминать черта — не накликать бы, если уже не накликал.
Нахлынувшие сомнения несколько расхолодили меня. И потребовалось усилие, чтобы встряхнуться и в какой-то степени овладеть собой.
Я взглянул на часы. Около девяти, звонить Гринько еще рано. Перебравшись в гостиную, я прилег на софу и снова взялся за унесенный из издательства коричневый блокнот. Накануне я дважды тщательно его обследовал, но ничего примечательного не обнаружил. Сейчас я уже не рассчитывал на удачу — так, для порядка, решил еще раз пролистать, прежде чем окончательно отставить. Сосредоточиться не удавалось, да я особо и не старался, предшествующие потуги вселили беспросветный скепсис: пожалуй, легче поймать мифическую черную кошку в темной комнате, чем за эдаким множеством женских имен угадать неведомую подругу Крачковой. Чувствуя себя дурак-дураком, я прощупывал взглядом чужие, ничего мне не говорящие фамилии. Под некоторыми размещались краткие пояснения: «научный редактор», «переводчица с французского», «сектор эстетики». Но большинство не сопровождалось никакими пометами. Учреждения и организации я проскакивал, не задерживаясь, — все эти «Вагриусы», НИИ, Фонды и прочее ничего подсказать не могли. Пустое занятие, свербило в голове, абсолютно пустое. Мало ли где таится искомая запись, да и существует ли эта подруга вообще — вариант, о котором думать не хотелось, но полностью исключить из закоулков мысли не получалось.
Внезапно, когда перебирал уже последние страницы, глаза сделали стойку. Еще при первом осмотре четыре прописные буквы «ЦДРИ» отметились в уме мимолетным напоминанием о месте, где состоялось злополучное знакомство. И сейчас не сразу дошло, что меня зацепило. Но через пару секунд я постучал себя кулаком по лбу и громко выругался. Как же я умудрился проглядеть столь очевидную несуразность: 152 — первые числа номера… Они никак не соотносились с центром, — начальные цифры телефонов там, насколько помнилось, совершенно иные. Я поднялся с софы, нашел свою записную книжку, сверился и снова с досадой ругнулся: номер в блокноте действительно принадлежал не Дому.
Неожиданное открытие поначалу ввергло меня в изумление. Я принялся прокручивать в голове различные шизофренические варианты объяснения, зачем потребовалось столь своеобразно шифровать безобидную для постороннего запись. Потом сообразил, что сам начинаю походить на шизофреника, выискивая хитроумную подоплеку в несложных, лежащих на поверхности вещах. Ведь вполне возможно, что Борис попросту не знал фамилии женщины. Я досадливо повел плечами и решил отринуть никчемные сомнения. Лучше, не мудрствуя, воспринять случайную находку как добрый знак — мне как будто наконец улыбнулась удача, пусть краешком губ, слегка и мимоходом.
Но уже через пять минут я уныло думал, что это скорее не улыбка, а всего лишь кривая усмешка. Ликовать, пожалуй, было рано и не с чего. Даже если я попал в самую точку и за номером телефона, действительно, сокрыто нужное мне имя, как двигаться дальше? И куда? Предстояло решить отнюдь не простую задачу — найти человека по сухим бездушным цифрам. То, что для компетентных органов не составляло никакого труда, для меня вырастало в серьезную проблему, требующую многоступенчатых, многоходовых ухищрений. Пока что я даже не представлял, с какого конца подступиться.
До сих пор я действовал как в горячке, и только теперь по-настоящему озадачился подробностями. И поскучнел. Если я буду на каждом шагу спотыкаться о такие вот, в принципе никчемные, загвоздки, попусту тратить время на изобретение велосипеда, далеко мне не уехать. А впереди их наверняка будет еще немало, и не только технических мелочей, но и препятствий более серьезных. На что я, собственно, рассчитывал, влезая в чуждую сферу? Ясно, что мне одному не справиться, надо заручиться поддержкой со стороны, пристегнуть к моему предприятию какого-нибудь умельца, обладающего необходимой сноровкой и связями…
Идея показалась чрезвычайно заманчивой. Я задумался. Мне не пришлось особо напрягаться, чтобы мыслимый умелец обрел в моем воображении вполне конкретный лик — лицо Саши Бекешева. Это был в недавнем прошлом хороший оперативник московского отделения милиции; потом, когда стали плодиться и процветать частные детективные бюро и агентства — поветрие нашего взыскующего времени, его переманили в одно из таких заведений. Однажды редакция, завязнув в судебной тяжбе, обратилась к нему за помощью и получила убедительный материал для подкрепления своих позиций. Позже уже я по собственной инициативе дважды привлекал Сашу к участию в расследовании довольно мутотных историй, и его участие оказалось настолько весомым, что я, буквально вырвав у него согласие на соавторство, поместил под публикациями обе наши подписи. В общем, у нас сложились превосходные отношения. Я не сомневался, что он не откажет в содействии, если, конечно, не болен и не занят чем-то срочным. На душе сделалось немного повеселее. Но тут же кольнула беспокойная мысль: у меня была возможность удостовериться в его хватке и обостренной интуиции, так что я не смогу играть с ним втемную, значит, придется открыться, невольно втянув человека в весьма щекотливую, с точки зрения закона — далеко не безупречную ситуацию. Имею ли я на это право? Я помешкал, поколебался. Потом решил, что определюсь по ходу дела, и позвонил ему домой.
К телефону подошел сам Бекешев.
— Ну, старик, обрадовал, — прогудело в трубке в ответ на мое приветствие. — Я уже подумывал, что ты напрочь меня позабыл.
— У меня к тебе дело, — сказал я.
— А то! — отозвался он со смешком. — Парень ты настырный, пока не переквалифицируешь меня в журналиста, не угомонишься.
— Это — личное. Надо бы встретиться.
— Горит?
— Не то чтобы очень, но чем скорее, тем лучше.
— Ладно, — согласился он. — Вот только заскочу в контору, отмечусь. И в твоем распоряжении.
Мы договорились встретиться через два часа у памятника Пушкину. Положив трубку, я задумался: стоит ли сейчас звонить Гринько? Или отложить на потом, на после разговора с Сашей? Но, пожалуй, оттягивать дальше было глупо. И неприлично. Я набрал номер. На счастье, застал его на месте, и мы условились, что я подъеду после обеда. «Жду в два, — заключил он. — Пропуск будет внизу, у дежурного».
К памятнику мы подошли почти одновременно. Тепло обнялись, и я ощутил крепость сжавших мне плечи мускулистых рук. В своей излюбленной голубой ветровке, в небрежно расстегнутой чуть ли не до пупа тенниске он умудрялся выглядеть подтянутым и даже изящным. Широковатое, слегка скуластое лицо производило впечатление излишней для его профессии доверчивости и открытости, но чуть удлиненные серо-стальные глаза с хитроватым прищуром предостерегали от опрометчивых суждений. Ростом он не намного превосходил мои сто восемьдесят — на сантиметр, не больше, и, однако же, казался выше и крупнее.
— Ты завтракал? — спросил он, разжав медвежьи объятия. — А я вот не успел. Так что придется тебе угостить меня бутербродом. Посидим где-нибудь, не возражаешь?
