— Расстреляли, — согласилась женщина. — Но Советская власть много чего дала. Дочь техникум бесплатно закончила. Бухгалтер. Другая на хорошей работе была. Лечение, дома отдыха за копейки. Сейчас обе дочери без работы, внук на моей шее. За квартиру, свет, телефон три шкуры дерут. Сталина вспоминать не хочу. Но при Брежневе жили, чего зря говорить.
— За тех казаков, что красные порубали, по заграницам рассыпались, не обидно?
— Мертвым — земля пухом. Такая у них судьба казачья. Живые в америках пристроились. Чужие уже.
— И хозяйства не жалко? Раскулачили под метелку.
— Помню, что со двора свезли. Да кому оно теперь! Детям не нужно, мне подавно. Трактора с комбайнами по полям бегают.
Вот и поспорь. За себя — за колбасой мы, заводские, не стояли, прочие пусть хоть сдохнут. И за общество — при Советской власти мы — «Мы» — жили хорошо. Я отошел от Андреевны. День получался пустой. Если не считать заработанных на перекиде пятидесяти рублей, рассчитывать не на что. Поток людей иссякал. У входных ворот пьяная кулечница Света материла пристраивавшихся с овощами кавказцев. Требовала, чтобы те убирались в черножопию немедленно. Кавказцы раздували горбатые носы, щерили из-под усов крепкие клыки. Обещали вывернуть матку. Один из джигитов поскакал к ментам. Побросав окурки, те направились к Свете. Ей намечалось провести ночь не в Персиановке за Ростовом, а в блохастом отстойнике с лохматыми бомжами. По дороге менты зацепили едва стоящего на ногах парня. Света воспрянула духом — напарник показался приличным. Я сложил книги, когда заметил направлявшегося ко мне мужчину.
— Старые баксы берешь? — остановился он рядом.
— Какого года? — осмотрел я клиента.
— Тысяча девятьсот семьдесят пятого. Хотел сдать в гостинице, слушать не стали. Посоветовали отнести в обменник на Буденновском. Ни гроша русскими, только прилетел.
— Издалека?
— С норвежских нефтяных вышек.
— Да, братишка, не позавидуешь.
— Терпимо, — не согласился мужчина. Взялся располагать к себе. — На вахте холодно, море штормит. Ближе к осени брызги замерзают на лету. Если на тросах и шкивах смазка выработалась, может затянуть. Рукавицы липнут к металлу. А вообще, автономные электростанции. В кубрике тепло, светло, уютно. Телевизор, магнитофон. Запад.
— А зарплата?
— За что обидно — за нее. Русским платят меньше. Но за сезон можно заработать машину. Так как насчет баксов?
— Сколько у тебя?
— Сотня. За границей на год не обращают внимания. Сунули в кассовую ячейку, порядок.
— У нас смотрят на все, — усмехнулся я. — В семьдесят пятом выпускали без защиты. Ни вставной полосы, ни микрошрифта по овалу портрета не было. Водяной знак, да шероховатость воротничка.
— На эти секреты я как-то… Решай сам.
Отдав сотку, мужчина закурил. Бронзовое лицо, белый налет на губах. Морской тюлень на далеких, в ослепительных огнях, стальных островах, упершихся ногами — тумбами в неблизкое дно. Вокруг постоянно пенное, холодное неспокойное море. Работа — кубрик, кубрик — работа. На полгода, на год. Вахта.
— Пятнадцать процентов мои, — сделал я вывод. — Сдаем такие только знающим людям. В обменнике, куда направили, содрали бы двадцать пять.
— Намекнули, — кивнул мужчина. — Согласен.
Рассчитавшись, я пожал узловатую руку:
— Как там, на морях?
— Это на всю жизнь, — последовал однозначный ответ.
Подхватив сумку с книгами, я двинулся в рынок. Еще можно купить все, чтобы не остаться голодным, побаловать себя. Рыбаки продавали рыбу по пять рублей за кучку. Пяток жирных речных карпиков, окуньков, серебристых ласкирей. На Дону с голодухи помереть не дадут — ни бомжу, ни алкашке. Зелень круглый год. Когда собрался домой, заметил Дейла с длинными волосами, узким чернявым лицом. Время собирать неликвиды, пока Наполеон отдыхает. Прибавил скорости, чтобы меняла не завернул на центральный проход раньше. Он оттащил к стене собора, взялся прощупывать сотку. Наконец, согласился взять по пять пятьдесят. Я выцыганил еще червонец, мол, Наполеон купил бы по пять семьдесят. Конкуренция с ним и еще одним неликвидчиком у Дейла была капитальная. Полтинник навара. Итого, сто рублей. Сегодня ночует Людмила, можно раскошелиться на деликатес. По трамвайной линии пошел в сторону Семашко. На пересечении со Станиславского нравился магазинчик с хорошим ассортиментом продуктов. Йогурты, охотничьи колбаски, хорошее печенье в других магазинах стоили дороже. Смущало одно. Отморозки надыбали безлюдный вечерами путь и могли решиться на разбой. Трамваи прекращали звенеть в семь вечера. В миллионном городе осталось два пути: Сельмаш — ЖД вокзал и Сельмаш — Лендворец с развилками на Новое поселение, Красный Аксай. Работала ветка на Западный микрорайон На Северный, Чкаловский их подготовили к заасфальтированию. Я держал наготове с пластмассовой ручкой длинное шило. В случае задержания можно было заявить, что купил у алкаша, нашел возле мусорного бака. Подсказали сами менты. Я прошел темный отрезок дороги до магазина спокойно. Лежащую на путях гору ящиков с оптового рынка вывезли, торгующие зубной пастой, одеколоном, расческами, ширпотребовской мелочью палатки опустели. Дворники ушли. Взяв апельсиновый сок — Людмила пила натуральные, — я присовокупил плитку белого шоколада, вышел за дверь. Засек юношу лет семнадцати. Невдалеке переминались лет по двадцать двое сачканувших от армии отморозков- дистрофиков, ростом чуть ниже крыши над хлебной палаткой. Вокруг никого. До автобусной остановки предстояло пройти между рядом ночных ларьков с кучками обкуренных, одурманенных щенков у забронированных окон. Вниз по Семашко вытрезвитель, но ментов не просматривалось. Патрули перешли на светлую Московскую. Отставив сумки, прикинул расстояние до пацана, до его дружков. С порога выбросил левую ногу, чтобы ребром ступни попала под подбородок, в губы, переносицу. Податливое тело парня самортизировало тычок, плашмя упало на дорогу. Понаблюдав, как отморозок возвращается в себя, поднял сумки. Обычно, в таких случаях, друзья забывают о товарище, о том, что готовили минуту назад.
После ужина Людмила демонстрировала нижнее белье. Со вставками сеточкой на подстриженном интимном месте, на бюстгальтере в области бордовых сосков. Во вкусе отказать ей сложновато. Не хуже японок, вытравляющих запах любой части тела ароматическими аэрозолями. Половые губы располагались ближе к пупку, имелась возможность трахаться едва сдернув с попы трусики, шкурой ощущая тесненький тоннельчик. Сзади пристраиваться бесполезно, разве уткнуть лбом в пол. И еще одно неудобство. Людмиле нравилось, когда мужчина ласкал клитор. Он располагался на поверхности. Поцеловал шею, перешел на соски, бархатный животик. Затем на аккуратненький пупочек мягкой кнопочкой. Под тонкой кожей между продольными губами вертлявый шарик, от прикосновения к которому она выгибалась лозиной. Не противно — слабый запах чистых половых органов. Мешала совковая зацикленность. До девяностых годов ЭТО нам было неизвестно. Пока разгребешь складки холщовой сорочки, сдерешь ворсистые с начесом рейтузы до колен, сто раз обляпаешь спермой «самое лучшее в мире нижнее белье». Потому и дети вырастали в великих тугодумов.
В середине июля вызвал начальник уголовного розыска. Солнце зависло над зданием сталинской эпохи на Буденновском проспекте, я собирался закругляться. В кабинете Три Колодца и новый помощник, худощавый парень с наклоном вперед головой и не верящими глазами. На столе папки с документами, отдельно стопка исписанных от руки тетрадных страниц. Приставленный бригадиром муж его сестры Серж вернулся на рынок, затем на первоначальное место — к золотому «Кристаллу». Я снова банковал один.
— Как дела? — приветливо спросил начальник.
Я присел на стул напротив хозяина кабинета. Все оставалось по прежнему, лишь прибавился стол для еще одного помощника.
— Пока нормально. На хлеб как раз.
— Не беспокоят? Ни милиция, ни криминал?
— Стараюсь справиться сам.
— Наслышаны, — под усмешки кивнул белобрысой головой начальник. — Зону десанта объявил, черных гоняешь.
— Чего не гонять. Чем они хуже индейцев?
— Перед законом все равны — осторожно сказал второй заместитель.
— Перед законом, перед Богом — в первую очередь, — согласился я. — Но о защите забывать не стоит.
— Так серьезно донимают? — нахмурился начальник. — Днем спокойные.
— Нет, конечно, — отмахнулся я. — Мешает главная причина: нация — это монолит, общество людей одной породы. Любая нация неоднородна: есть умные, понимающие единый принцип земного общежития. И есть глупые, ориентированные на национализм, преданные ядру своего племени. Глупых нужно удерживать от плохих поступков. Мы идем к общечеловеческому знаменателю. Но он в будущем. Тогда люди превратятся в человеко — биороботов с запасными частями. Или будем жить с клонами любимых, родственников, знаменитостей. Опыты. показывают, все идет к тому. Пока же пытаемся привить странам третьего мира европейскую цивилизацию.
