— Разрешите мне подумать и прийти завтра, — поднял глаза Шестаков.
— Нет! — отрезал Рябинин.
Контакт пропадал на глазах, но завтра пришлось бы всё начинать сначала. Свидетелю надо было помочь, чуть-чуть, для первого шага. И Рябинин пошёл на риск.
— А ведь я знаю, о чём вы не хотите говорить!
— О чём? — насторожился свидетель.
— О доме номер семьдесят три на проспекте Космонавтов, например…
Шестаков глуповато уставился на следователя. Рябинин спокойно рассматривал его и улыбался — немного понимающе, немного поощрительно и чуть устало.
— Зачем же тогда спрашивать? — наконец выдавил Шестаков.
— Тут много причин, — уклончиво ответил Рябинин.
— Ну, если знаете… У Ватунского есть женщина. Как это no-вашему… сожительница, что ли?
— А по-вашему?
— Он любит её. В общем, жена узнала, скандал, ну а дальше вам известно.
— Как её зовут?
— Ничего не знаю: ни имени, ни места работы, ни места жительства. Где-то на Космонавтов. Её он скрывал даже от меня.
— Откуда вам известно, что он её любит?
— Ну, как бы это сказать… Заметно.
— Почему же он не развёлся с женой?
— О-о! Ватунский слишком дорожит мнением руководства и сослуживцев.
Шестаков начал рассказывать о самом Ватунском и говорил долго и убеждённо. Его бледное лицо порозовело полосами. Галстук вздыбился бугром, пиджак ездил по сухим плечам, чёрные прямые волосы рассыпались на две половинки и лежали, как вороньи крылья.
Шестаков всё говорил о своём друге, попутно объясняя проблемы комбината, и словно старался в чём-то оправдаться. Рябинин знал, в чём и перед кем он оправдывается — перед своей совестью за показания о Ватунском.
— Напрасно волнуетесь, — перебил его Рябинин. — Вы ничего плохого не сделали и другу не повредили.
— Да? — с надеждой спросил Шестаков.
Расстались они тепло. Рябинин пожал ему руку и подумал, что хорошо бы поговорить с Шестаковым, не здесь, а где-нибудь в компании или дома, и не так, как удав с кроликом, а на равных, и не о мотивах и убийствах, а обо всём в мире, о чём говорят умные мужчины за бутылкой вина.
Итак — банальная любовница.
Директор комбината на минуту остался один в своём кабинете-зале. Весь день шли люди, собирались совещания, трещали телефоны. Сегодня был, как он называл, «день открытых дверей» — до семнадцати часов. И сейчас, приказав никого не пускать, Поликарпов вытянулся в кресле, включил вентилятор и с удовольствием закурил последнюю из двух сигарет, положенных ему на день. Работать предстояло до десяти вечера, и поэтому он не спешил, стараясь ни о чём не думать. Но не думать можно только во сне, да и то не всегда.
Как-то на комбинате сложилась такая обстановка с обрубщиками и слесарями, что хоть выходи на улицу и христа ради проси прохожих идти на комбинат. На улицу он не пошёл, а, расстроенный, лёг спать. И вот во сне начал думать легко и чётко — так и в кабинете не думалось. Он проснулся от удивления, сел в кровати, додумал всё до конца и тут же, часа в два ночи, позвонил Ватунскому. Выход был найден.
Из-за высокой обитой двери неслышно скользнула новая секретарша. Она что-то сказала, но Поликарпов не понял и махнул рукой. Она подошла к столу, покраснев окончательно. Хорошая девочка, ещё не испорченная всякими подношениями в виде конфеток, цветочков, сувениров, которые дают секретарю, имея в виду директора.
— Виктор Борисович, там хочет женщина к вам пройти.
— Я уже не принимаю.
— Она не уходит.
— Кто?
— Не называется.
— Не называется? Почему?
— Не знаю. Она странная, — добавила секретарша.
— А по какому вопросу?
— Говорит, по личному.
Директор поморщился — личным вопросом чаще всего называли квартирный. Он не принял бы её: должен быть порядок, но его слегка удивило, что она не называет себя.
Поликарпов кивнул. Секретарша пошла к двери простым шагом, не подчёркивая своих прелестей, хотя они у неё были. Директор смотрел вслед немного осовелым после трудного дня взглядом и думал, что таких скромных секретарей у него ещё не было.
Женщина вошла тут же и не встала, как обычно делают просительницы, у двери, а пошла прямо к столу через громадный кабинет. Директор выключил вентилятор, ткнул сигарету в пепельницу, поставил локти на стол и на сцепленные руки уложил своё широкое мясистое лицо.
— Здравствуйте, Виктор Борисович. Я пришла…
— Здравствуйте, — буркнул он. — Садитесь. Кто вы такая?
Секретарша оказалась права — женщина была странной, но вроде бы приличной. Уж чего-чего, а за двадцать шесть лет руководящей работы приличного человека он узнавал. Как и непорядочного.
— Я… я… никто.
Директор улыбнулся, и лицо его заходило буграми — такая посетительница оказалась ко времени, после трудной работы можно поговорить даже с «никто».
— Разные люди у меня бывали, а вот «никто» — первый раз.
— Я не могу вам назваться.
— О! Тогда нужно было прийти в полумаске или назначить мне свидание.
Женщина не улыбнулась, даже губы не дрогнули. Директор смотрел на неё, не испытывая никакой охоты говорить серьёзно, тем более что посетительница была средних лет, очень моложава, синеглаза и бела. Директор подумал, что она похожа на Василису Прекрасную. Впрочем, у Василисы могли быть и не синие глаза. Он считал, что вот таких глаз, как у этой таинственной незнакомки, синих до густоты, до мрака, в природе очень мало. Больше разведенно-голубоватых, чуть подкрашенных синевой.
— Виктор Борисович, неважно, кто я.
— Что же важно?
— Важно, зачем я пришла.
— А зачем?
Она поднесла сложенные руки к груди, потом ко рту, и опять он подумал, что вот, наверное, такими были древние славянки и вот так же подносили белые тёплые руки к груди в страхе перед татарином.
— Да вы никак плачете? — строго спросил он.
— Не плачу…
— Нет, плачете! — разозлился директор, не терпевший слёз.
— Виктор Борисович, говорят, вы хороший человек…
— Хороший, хороший, только перестаньте плакать.
— Перестала, — всхлипнула она. — Ради бога, помогите Ватунскому…
— Ватунскому? А вы кто ему?
— Никто.
— Так, — сказал он.
Директор много повидал на своём веку — и войны хватил прилично, да и неприятностей всяких был рюкзак. Горе и беды идут к тому, кто живёт побыстрее, думает пошире и чувствует поглубже. А развесёлое счастье валит дуракам, как деньги калымщику. Что-что, а горе от неурядиц он отличал. Если женщина-«никто» пришла в горе к незнакомому человеку, к директору комбината, плакать и просить — так кто она?
— Только не говорите Ватунскому, — старалась не плакать женщина, — что я была у вас.
— Не скажу, — пробурчал он. — А что я могу для него сделать?
— Позвоните куда-нибудь… Прокурору… Не знаю что, но только помогите!
Она вскочила с кресла, и Поликарпов испугался, что незнакомка бухнется на колени или начнёт целовать руку.
— Да сядьте вы! — сердито бросил он, прижимая её взглядом к стулу.
Она села, сложила руки на коленях, пытаясь изобразить спокойствие. Директор смотрел на вентилятор, чтобы не видеть её дрожащего лица.
— Прокурору я уже звонил.
Не странно ли устроена жизнь? Он, директор комбината, Виктор Борисович Поликарпов, звонил прокурору, а теперь сидит и думает, как спасти главного инженера. А ведь ему намекнули в главке, что директором хотят сделать Ватунского. И согласовано уже везде. А ему, Поликарпову, другое местечко подыщут, тоже неплохое, но поменьше — не комбинат, а какой-нибудь заводик. Поэтому и собирался он на пенсию — не мог пойти на понижение из-за гордости, а может, и обидно было немного. Будь на месте главного инженера не Ватунский, а другой, позауряднее, работать бы Поликарпову и работать. Выходит, из-за Ватунского шёл на пенсию. А вот сейчас сидит и думает, как спасти его, чёрта талантливого, от суда.
Директор комбината снял трубку и попросил:
— Соедините меня с Кленовским.
Женщина-«никто» взглянула на него робко и благодарно, как собака, которую погладили.
Вчера Рябинин полдня просидел над петельниковским списком жильцов. Среди них была любовница Ватунского. Конечно, не иголка в сене, но и не кирпич в перине. Он просеивал жильцов, как муку через решето, сквозь маленькое социологическое сито. Долго думал, каким сделать ячейки этого сита, чтобы просеивалось наверняка. Сразу выбросил образование, как не говорящее ни о чём, разве только о дипломе в кармане. Вряд ли Ватунскому нужен диплом, если перед ним сам человек. Поколебавшись, оставил возраст, хотя для любви это не более важно, чем сотня лет для истории земли. Пожалуй, самый верный признак — это замужество или одиночество. Одиноких в возрасте от двадцати пяти до сорока лет в списке было трое: Козлова, Новикова и Шумская. Рябинин сразу выписал повестки и послал с курьером.
