* * *
Не имея уверенности, что Инга вторично, после разговора со словоохотливой старушкой, посещала дом, где еще недавно ютился Тимофей, мы, похоже, лишаемся права не то что заявлять, а вообще сколько-то рассуждать о достоверности или, напротив, ошибочности понимания Инги, арестован Тимофей или только басни о жутком его аресте стали ходить по миру. Зато никто не лишает и не может лишить нас права назвать это сомнительное, вызывающее вопросы понимание, а в каком-то смысле и непонимание (ибо фактически это так), ее внутренним делом, с предположением, однако, что это наше скороспелое высказывание, заключающее в себе нечто вроде определения, нам следует, пожалуй, заключить в кавычки. Но что, кстати, подразумевают эти кавычки? Легче сказать, чего они вовсе не подразумевают, а именно следующее: нечего и думать о каком-либо росте раздражения, бессилия или иронии в подходе к противоречиям между «внутренним», которое, может быть, лишь бред нашей героини, и «внешним», то есть задачей, целиком лежащей на нас и представляющей собой не что иное, как терпеливые и кропотливые хлопоты по выстраиванию ее образа. Другое дело, что указанным подходом обладаю только я, как сам он обладает, по определению, некой целью, тогда как Инга, в конечном счете, всего лишь средство, принимаемое мной к сведению, когда я размышляю, как мне упомянутой цели достичь. Говоря об этой необыкновенной женщине как о средстве, я имею в виду прежде всего то, что она — из вторых рук, то есть пришла ко мне после обработки, которую действительной, совершенно правдоподобной Инге задал мой друг, сочиняя и пиша свой неказистый роман. Как бы то ни было, Инга решилась еще разок потолкаться у безответной двери. Она прошла к ней, едва ли не тотчас же после гибели мужа, словно в тумане, не помня себя и почти не сознавая своего существа, и вот тут-то, наконец, наступает черед настоящей, повергающей в недоумение и нас, странности, поскольку не достигла она еще толком Тимофеевой квартиры, как ей встретилась на лестнице та самая старушка, которую, по словам незабываемого пузана в шляпе, успел, аккурат ко второму пришествию Инги, прибрать всевышний. Пузан, разумеется, не учитывал, что Инга могла бывать в этом доме и до своего неожиданного знакомства с болтливой старой перечницей, но его, так сказать, легкомысленное перескакивание с пятого на десятое не имело решающего значения ни для бытия дома, ни для судеб его обитателей и гостей. Куда больше внимания заслуживает возобновление будто бы прочно отбывшей в лучший мир распространительницы свидетельств, подозрительной уже в том отношении, что ее свидетельства самым очевидным образом не гарантировали ни малейшей неопровержимости. И вот вдруг теперь мы видим, как вполне связные заявления старушки сколачивают более или менее реалистический рассказ, а из него явствует, что прибран все-таки Тимофей, причем без всякого вмешательства сверхъестественных сил. Доводы, приводимые старушкой в доказательство истинности ее рассказа, могли смутить, обескуражить, вообще настроить на критический лад относительно какой угодно истины, даже и величайшей на вид, но она так зримо гордилась своей осведомленностью, что оставалось либо безоговорочно поверить ей, либо повернуться и уйти. Какой из этих двух путей выбрала Инга, сказать непросто, во всяком случае, она не ушла тотчас же, а вот в какой мере поверила она старушке, Бог весть. Что же касается Тимофея, в этот раз его уже не хватали на улице, а вошли в его квартиру, какое-то время пробыли там, после чего вышли вместе с ним и отчалили в неизвестном направлении. Инга не знала, что и думать, лишь туманно удивлялась живучести старушки. То ли с Тимофеем происходят какие-то необыкновенные вещи, то ли старушка не в себе, подвержена видениям, горазда присочинить, врет в свое удовольствие, но и удивления достойна, как всякий, кто крепок верой в изделия собственной фантазии.
— А толстый какой-то человек, — произнесла Инга задумчиво, — пузатый такой, и в шляпе, сказал, что вы отдали Богу душу.
Кипучая старушка тотчас топнула ногой.
— Знаю! Знаю я не одного такого оборотистого, кто запросто обернется пустозвоном! — запылала она гневом, свешиваясь в то же время и в некоторую насмешку. — А этот… Но вы-то! Да нельзя же, истинно говорю, нельзя было вам не разобраться в действительном положении вещей. Налицо бессовестное растение, а не человек!
Затопала она вдруг так, что лестница, уподобившись деревянной, принялась ходить ходуном, укачивая Ингу. Повествование ее стало преображаться, и вместе с тем она сама заметно обрела внушительность, — изменения, которые не могли не коснуться и нашей героини, остаться без последствий для ее внутренних и внешних метаморфоз. В новообразованной картине ретроспективного взгляда, брошенного старушкой назад, в недавнюю историческую действительность, Тимофея как увезли однажды, так он и не возвращался уже, тогда как пузатого негодяя, этого ничтожного клеветника и беспринципного сочинителя, действительно прибрали, и уж наверняка, точно что без права на восстановление в прежнем виде. Другое дело, если в призрачном состоянии, тогда, может, стоит ожидать и остерегаться его внезапных, по-своему чудесных и все же до крайности неприятных явлений. Да и сам увоз совершился в условиях, которые лишь большой чудак не сочтет странными… А так-то, если вдуматься, если пристально вглядеться… В любом вопросе, а в этом, нас, судя по всему, встревожившем, тем более, — сказала старуха, мало-помалу выпрямляясь, приосаниваясь, — важно прежде всего окрылено подняться до вопрошания об истине, до того, что всякий культурный человек назовет обнаружением смысла бытия. Никто из живущих не избавлен от обязанности уяснить, кто он, откуда пришел, куда идет. Но в отношении пузана не все так просто. То есть было бы просто, когда б признать без околичностей, что он никто и никуда не годится, круглый нуль и полное ничтожество. Но что скажет на это творец всего сущего?
Пускаться заодно с неугомонной старушкой в разведку, тужась нащупать достоверность того, иного, третьего или вообще Бог весть чего, новоиспеченная вдова не пожелала — слишком высока была цель, которую видела она теперь перед собой, так что нечего рисковать, не годится напрасно подставлять себя под удар.
— Зайдете? — спрашивала старушка, с любопытством заглядывая ей в глаза. — К примеру сказать, на чашечку чая. Найдутся и крекеры. Этак под сурдинку, а?..
Инга отрицательно покачала головой; к телодвижению присовокупила слова, но странно усмехаясь, как бы в сознании, что в четкость словесного построения вплетена какая-то нелепая обмолвка:
— Вы, однако, всуе не болтайте! А то как собака, брешущая на ветер!
Старая отпрянула. И как положила начало странностям ее способность возникать и предаваться дурацким россказням после устроенных ей шельмецом похорон, так они, эти странности, и продолжались, только уже с Ингой, и продолжались до полного усовершенствования, в естественном порядке снимавшего с них клеймо некой предосудительности; стало быть, и о непотребствах, которыми до сих пор чревато прошлое бедной, запутавшейся в обстоятельствах и тупиковых ситуациях женщины, скоро тоже не будет помину. Старушка подтянулась, мертвенная бледность покрыла ее как будто разгладившееся лицо. Но это было еще только что-то предварительное. Вдруг старуха взъярилась, взыграла, завозилась, и затем она сказала сурово:
— Я прожила долгую и счастливую жизнь с погруженным в неисчерпаемое чтение мужчиной и знаю. Рассуждение, а ему как таковому свойственно основываться на мысли, должно удивлять. Отсюда рукой подать до вывода, что истинная философия не может не быть многословной и более чем достаточно путанной. Как хорошо известно с седой древности, философия, а она-то и дает ход размышлениям, порождена удивлением, и чему же, спрашивается, удивляться, если не вещам необыкновенным, которые ни одному разумному и всегда продолжающему мыслить человеку не дано истолковать в простейших формах речи. О, хотела бы я посмотреть на счастливца, сподобившегося протрактовать ту или иную вещь высшего разряда без того, чтоб не запутаться вовсе. Но я уверяю вас, милочка, это будет всего лишь погрузившийся в ауру мнимого счастья идиот, а по-настоящему счастливых мыслителей днем с огнем не сыскать, и равным образом не бывает окончательно удачных комбинаций, образующих тот или иной смысл. Поэтому когда умный философ разбирает выкладки коллеги, он не говорит: коллега написал то-то и то-то, желая сказать следующее… — как это принято говорить у глуповатых критиков и пустоголовых педагогов, воображающих, что им понятно все на свете… Он говорит: насколько я понял своего коллегу, тот утверждает, будто… И только безбоязненные и безболезненные, оголтелые дураки полагают, что можно философствовать, выстреливая однословными предложениями и сводя все свое рассуждение к одному абзацу. Жизнь, моя дорогая, предельно таинственна и насыщена тем, что нам и не снилось, а что касается брешущих на ветер собак, так давайте, если угодно, вместе предпримем что-нибудь такое, чтоб поскорее их повывести.
