— Три года — тоже не три дня, — тихо произнесла Ника. — Так ведь, сами понимаете, не за кражу яблок задержаны, — усмехнулся Полосухин.
Поняв, что предыдущая жизнь для неё закончена, и по-видимому, навсегда, вдруг сумела собраться и взять себя в руки… К тому же она вспомнила, что актриса. «Буду играть роль», — твердо решила для себя она. «Новую роль…»
Первым опытом новой роли для неё стало избиение в кровь ночью суровой Сазонихи. Когда та полезла к ней своими грязными пальцами, Ника вспомнила уроки китайской борьбы, которые ей преподал ещё отец, служивший в десантных войсках. Она, преодолевая чувство омерзения, ткнула пальцем в луженое горло Сазонихи, и та с хрипом загремела на бетонный пол. Надзирательница избила Нику и перевела её в другую, свободную камеру. Через два дня ей было предъявлено обвинение по сто третьей статье Уголовного Кодекса, и её перевели в переполненную камеру женской тюрьмы…
Испытания продолжались. Почему-то никому не пришлась по душе эта стройная красивая белокурая тридцатилетняя женщина. Над ней пытались издеваться и в СИЗО. В первый же день произошла драка, при которой Ника выбила зубы одной уголовнице. Ее отправили в холодный сырой карцер, где продержали на хлебе и воде трое суток. Однако, когда её вернули в камеру, издевательства и домогательства прекратились. С ней никто не разговаривал, её оставили в покое…
Поскольку дело было совершенно очевидное, следствие велось недолго. И хоть следователь Полосухин в принципе симпатизировал незадачливой убийце, свидетельница Люся постаралась представить дело именно умышленным убийством, и Вероника Лемберг была в ноябре 1981 года по статье сто третьей приговорена к восьми годам заключения в колонии усиленного режима.
Ника была поражена, с каким усердием топил её и муж, Вадим Навроцкий. Усилиями его, его матери, свидетельницы Люськи и письменными показаниями режиссера Рыльцева Лемберг была представлена злобной, неуравновешенной, мстительной особой, способной на тяжкое преступление. Пострадавшая, гражданка Жанна Кошкина, двадцати трех лет, работала в торговой сети и имела множество друзей и влиятельных родственников. Это тоже сыграло не на руку Веронике.
Приговор Ника выслушала спокойно, с презрением глядя на суетящегося и кусающего губы Навроцкого. — Это беззаконно! — крикнул адвокат Рыжиков, который добивался для Ники статьи сто четвертой за убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения, предусматривающей наказание в виде исправительных работ до двух лет… Но Ника не верила в справедливость, ей даже не хотелось справедливости, ей хотелось, чтобы было как можно хуже… И получился почти максимум… — Я немедленно подаю апелляцию в вышестоящую инстанцию… — Радуйся, Навроцкий! — крикнула из-за решетки Ника, на запястьях которой застегивались наручники. — Погулять тебе покруче!
Зал шумел и гудел. И Ника понимала, что большинство присутствующих настроено против нее. Картина преступления представлялась довольно очевидной. Экстравагантная актриска, жена модного актера в порыве ревности зарезала молодую красивую девушку, продавщицу, человека, так сказать, социально близкого, из самой толщи народной. Конечно, о Навроцком тоже говорили не самые лучшие слова — как-никак было очевидно, что жена застукала его в самый пикантный момент… Но убить!!! Зарезать ножом!!! К тому же и сама шлюха… Прокурор непременно настаивал на этом… Кровожадная, беспринципная шлюха, жена человека тоже непорядочного… Оба вели развратный образ жизни, изменяли друг другу напропалую… И вот результат…
И он сумел доказать судьям, что Вероника Лемберг убила Жанну Кошкину преднамеренно. Ни о каком душевном волнении со стороны такой особы речи быть не могло. Кинорежиссер Рыльцев дал письменные витиеватые показания, в которых не то, чтобы признавался, но и не отрицал, что сожительствовал с актрисой Лемберг, и именно поэтому она получила главную роль в его новом фильме. В пользу этого говорило то, что после той пощечины, полученной им, он не снял её с роли, и через месяц группа должна была выехать в Пятигорск, где должны были сниматься натурные съемки фильма.
Безусловную поддержку обвинению оказал и Вадим Навроцкий. Не то, чтобы ему было очень жалко убитую любовницу, а, скорее всего, ему было жалко самого себя. Он, популярный киноактер, стал свидетелем кровавой расправы, а вернее — участником кровавого фарса, устроенного его безумной женой. И поэтому он охотно давал на следствии показания против своей жены, характеризуя её примерно так же, как и Рыльцев. Когда же начался суд, он пошел на попятную, ему, как всякому слабому человеку, было стыдно глядеть в глаза Нике, и он всяческими способами увиливал от явки в суд. Ему слали повестки, но он не являлся, ударившись в глубокий запой. Но властная мать заставила его все же явиться в суд. Там, стараясь не встречаться взглядом с Никой в клетке, он давал путаные невразумительные показания… И вот приговор, статья сто третья и восемь лет тюремного заключения…
Когда огласили приговор, ему стало не по себе. Только тогда он понял, на что обрек любящую его жену, мать своего ребенка…
Конвоиры увели Нику из зала суда. Народ продолжал шуметь и обсуждать ситуацию.
Родителей Ники в зале суда не было. Дело в том, что от переживаний у её отца полковника Лемберга случился инсульт, и мать вынуждена была остаться с ним в городе Пушкине под Ленинградом.
«Время разбрасывать камни, время собирать камни», — проговорила Ника и закурила сигарету. Пришло время и Рыльцеву и Навроцкому ответить за те страшные восемь лет, которые она провела в заключении… Ника верила в Бога, она считала, что именно Бог спас её в застенках, спас от расправ грубых озверелых баб, спас от зверства тупых злобных вертухаев, подарил ей новых друзей, которые помогали ей за решеткой, собирались помочь и теперь… Но окончательно в существовании Бога она уверилась несколько позже… И была настолько поражена роковому стечению обстоятельств, что это полностью переменило не только её дальнейшую жизнь, но и всю её саму…
— Филипп Игнатович? — раздался в телефонной трубке вежливый мужской голос.
— Да, это я, — ответил Филипп. — А вы кто?
— Боюсь, что мое имя вам ровным счетом ничего не скажет, — ответил голос, и только теперь Филипп понял, что это о н и. Он не ожидал такого вежливого приветливого голоса от н и х, ждал грубости, угроз, а тут… И от этого ему стало очень страшно. — Нам надо встретиться в спокойной обстановке и переговорить о некоторых вопросах, Филипп Игнатович. Когда? — пролепетал Филипп. — А когда вам удобно? У вас как со временем? Например, завтра, часиков в десять вечера… Освободитесь к этому времени? Вы уже закончите свою работу? — Я… вообще-то… У меня…
— Короче, договорились? — спросил голос. — Вы проживаете на Арбате и, полагаю, встреча у театра Вахтангова вам будет удобна? Всего несколько минут ходьбы. То, что вы должны прийти один, я не говорю, потому что это и так само собой разумеется, не так ли? — Я приду, приду, — преодолевая комок в горле, лепетал Филипп.
— Итак, до завтра, Филипп Игнатович. И очень вас прошу, не совершайте необдуманных поступков. Приходите и спокойно поговорим, прогуливаясь по Старому Арбату. Исключительно удобное место для переговоров. Машины не ездят, светят фонари… Обстановка располагает, вы согласны со мной?
— Д-д-д…
— Вы, очевидно, хотите сказать, смотря о чем беседовать… Тоже верно… О репертуаре театра Вахтангова было бы беседовать куда приятнее… Но… сами понимаете, встречаться для этого с вами было бы для меня нецелесообразно, мне есть с кем поговорить об искусстве… Будьте здоровы, до завтра…
В трубке запищали частые гудки, а Филипп продолжал держать её, словно какое-то препятствие мешало ему положить трубку.
«Началось», — подумал он. — «Интересно было бы узнать, чего они потребуют… Хорошо, хоть говорит вежливо… Впрочем, это может быть и очень плохо… Мягко стелет — окажется жестко спать…»
Он выпил виски и курил сигарету за сигаретой.
Позвонила с дачи Алиса и стала рассказывать о том, какие новые звуки стала произносить двухмесячная Даша… Филипп пытался сделать вид, что все это очень ему интересно. Алиса поняла, что с ним что-то не так… Она не могла забыть октябрь прошлого года, когда Филипп было отказался от нее, а потом поведал ей душераздирающую историю о шантаже и угрозах. — Что с тобой, Филипп? — своим тоненьким голоском спросила она. — Ты какой-то не такой, как обычно… — Нет, нет, что ты, дорогая, — словно заведенный, говорил он. — Просто я очень устал…
Алиса безумно раздражала его своей утонченностью, нервозностью, постоянным желанием проникнуть в тайники его души. Он-то прекрасно знал, что проникать туда ей совсем не нужно, что там таится такая бездна, в которой ей, избалованной, рафинированной девушке совсем не место. Более того, он понимал, что она просто не выдержит, если ей хотя бы намекнут на то, что происходило в октябре прошлого года. Он находился в подвешенном состоянии между своим темным прошлым и якобы безмятежным настоящим, зажиточной жизнью за спиной богатого тестя и всеми связанными с этим прелестями… Но Алиса… Он не любил её и понимал это все сильнее и сильнее с каждым днем… А теперь, после звонка вежливого незнакомца он даже не знал, что ему хочется, какого выхода из создавшейся ситуации он желал бы… Было только одно, невыполнимое желание — не рождаться вовсе на свет, либо как-то раствориться, исчезнуть, без боли, без крови, без страданий… Просто исчезнуть, и все… Не быть, не существовать, и все… Но это было невозможно. Надо было что-то делать… — Ты приедешь как всегда вечером в пятницу? — спросила Алиса. — Да, да, конечно, — отвечал он. — А то, может быть, приедешь завтра на ночь… Тут свежий воздух, выспишься как следует… — Нет, вряд ли, слишком много работы, мы порой засиживаемся в студии до полуночи… — Но тебя может привезти Дима… В любое время дня и ночи, — резонно возражала Алиса. — Ты соскучилась? — Филипп был тронут её желанием видеть его. Ему вдруг стало жалко жену. — Но до пятницы всего два дня… Понимаешь, когда я попадаю на дачу, в обстановку неги и отдыха, я не могу быстро войти в рабочий ритм… Дача для отдыха, и я буду там в пятницу… Целую тебя и Дашеньку! — победоносно завершил свою речь он и положил трубку. «Будь, что будет», — подумал он и пошел спать…
