Сторож застукал их, когда полдела уже сделали: один край бруса вывернулся и висел снаружи, оставалось только взяться за него и вытащить или утолкать внутрь. Неожиданно метнулась от угла человеческая фигура, Абдулка отпрянул, а Цезарь завизжал и забился в руках сторожа. Тот орал во все горло и матерился. За складом послышались топот, крики, и Ванька захрипел:
— Беги, Абдул! Бить будут, беги!
Абдулка подпрыгнул, ухватился за верхушки досок, подтянулся. Увернулся от взметнувшейся кверху чьей-то лапы и, разрывая цепляющиеся за острый забор лохмотья, ринулся вниз.
Поднялся с земли и запетлял по улицам. Спотыкался и падал, снова бежал. Когда за взгорком блеснул купол стоящего над рекой собора, он перевел дух: ушел! Не спеша двинулся к реке — она тихо переливалась внизу, слегка подернутая рассветным туманцем. Абдулка скинул лохмотья, ополоснулся, умыл лицо и засмеялся.
Он вздрогнул, услыхав от кустов, тянущихся вдоль берега, тихий голос:
— Парнишка! Поди-ка сюда!
Абдулка оделся и сделал несколько осторожных шагов в ту сторону. Человек сидел возле куста, обхватив руками колени, и внимательно глядел на беспризорника.
— Да не бойся ты меня! — сказал он. — Я, брат, и сам-то боюсь.
— А я и не боюсь. Чего мне бояться?
Подозвавший Абдулку был мужик лет двадцати пяти, в ношеном коричневом пиджаке, армейских штанах и сапогах. Взгляд его, оторвавшись раз от Абдулки, не возвращался уже к нему, плыл по течению реки, возвращался, снова плыл.
— Тебя как звать? — спросил мужик.
— Абдулка.
— Татарин, что ли?
Беспризорник не ответил.
— Слышь, Абдулка, ты в домзаке был?
— Был. А что?
— Так просто. Ну, и… как там?
— Ничего хорошего. По звонку жрать дают.
— По звонку? По звонку, надо же… А за что ты там сидел?
— По дурости, — уклончиво пожал плечами Абдулка. — Было дело…
Сидящий повернул к нему лицо и спросил скрипуче, надтреснуто:
— Ты как думаешь: люди злые или нет?
— Злые! — убежденно сказал беспризорник. — Они моего друга сейчас небось уже до смерти забили.
— За что?
— Ну, пустяк. Склад один подчистить хотел.
— Вот видишь, — вздохнул парень. — За кражу. А ты, значит, тоже воруешь?
— Они его до смерти теперь убьют, — словно не слыша вопроса, сказал Абдулка.
— Могут и до смерти. Так зачем же он против них-то пошел? Воровать полез, вот…
— Так что теперь — взять и убить, да? — дрожащим, тонким голосом выкрикнул беспризорник.
— Убить нельзя. Убить нельзя…
Парень поднялся, сделал несколько шагов к реке, остановился. Обернулся и сказал, помолчав:
— А ведь я, брат Абдул, тоже сейчас человека убил…
У того ослабли ноги.
— Не-ет! — закричал Абдулка.
Незнакомец кинулся к нему, прогнулся, будто хотел схватить за руку, проплакал:
— Постой, малый!..
Но беспризорник отдернулся и, причитая и всхлипывая, бросился вверх, осыпая землю.
Добежав до пристани, он перелез через изгородь маленького чахлого садика, упал на землю и долго лежал без движения, уткнувшись лицом в пыльную траву. Поднялся, будто очнувшись, вылез из садика и поплелся обратно. Двигался по улице ассенизационный обоз. Возчики ели, курили, кричали на лошадей:
— Но, окаянная порода!
Один из них склонился с повозки и сквозь обозный скрип окликнул:
— Эй, малец! Хлеба хочешь? — и протянул завернутый в тряпку брусок ржаного каравая.
— Нет! — мотнул головой Абдулка. — Курить охота.
Ассенизатор не спеша полез за пазуху, вытащил кисет. Оторвал два листка бумаги от газетки, один сунул себе в губы, другой протянул беспризорнику. Они свернули самокрутки, закурили.
— Садись! — хлопнул по сиденью возчик. — Подвезу немного, ежли не брезгуешь.
— Нужен ты мне! — с ненавистью сверкнув глазами, сказал Абдулка. — Все вы вместе… — И он быстро пошел по мостовой, обгоняя обоз.
— Ну и робята! — хмыкнул ассенизатор. — Чистые волчата, ей-богу.
Когда Абдулка тихонько прокрался к прибрежным кустам и огляделся, незнакомца уже не было. Только смятая трава на месте, где он сидел. Абдулка лег на живот и стал смотреть на реку. Там было светло и искристо, далеко где-то кричали паровички. Вот спустилась к реке собака и стала жадно лакать, припадая к земле. Напилась и бросилась обратно.
— Тузик! Тузик! — позвал беспризорник.
Собака изменила свой путь и побежала к кустам. Подбежала и уселась поодаль, высунув язык и сторожко вздрагивая. Свалявшаяся шерсть, парша, на боку запеклась кровь. Безумие колыхалось в лиловых глазах собаки — вспыхивало и гасло. Нервная дрожь сотрясала шкуру, клыки обнажались, и с них капала слюна.
— Тузик, Ту-узик… — приговаривал Абдулка. Он поднялся, хлопнул себя по ноге. — Ко мне!
Собака распласталась на земле и быстро-быстро поползла к нему. Но на полдороге остановилась и вскочила на ноги. Жалобный то ли вой, то ли лай вырвался из пасти.
Абдулка полез вверх, оглядываясь на пса и подзывая его. Собака некоторое время глядела ему вслед, затем повернулась и побежала в другую сторону — подальше от людей.
Из газеты: ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ
От освобождаемого заключенного Селиванова Афанасия Андреевича, крестьянина д. Козыбаевой, Лобановской волости.
Попав по несчастью в тюрьму и ныне заканчивая свой срок, считаю долгом высказать благодарность начальнику домзака № 1 за то, что я с великой пользой для себя и для крестьян моей деревни провел часть срока заключения в мыловаренной мастерской домзака.
Раньше я понятия не имел, как делается мыло. Ныне же я с правом и гордостью считаю себя мастером-мыловаром.
Признательный крестьянин А. А. Селиванов УБИЙСТВО ТОРГОВЦА
По дороге из города в село Колесово выстрелом из револьвера убит с целью грабежа торговец этого села Александров.
Агентами губрозыска установлен и задержан грабитель, Стариков Степан Федорович, 35 лет, работал секретарем земотдела. Раскрыт также целый ряд грабежей и убийств, совершенных Стариковым ранее, он уличен уже несколькими потерпевшими.
Около трех часов ночи к дому, где жил начальник губрозыска, подъехала пролетка. Дверь большой коммунальной квартиры оказалась незапертой. Растерянный, запыхавшийся дежурный агент Родька Штинов в три прыжка оказался у комнаты Войнарского и постучал. Скрипнула кровать, выглянул хозяин; увидав побелевшее Родькино лицо, отпрянул, и тот вошел в темную комнату.
— Что? Что случилось, Родя? — зашептал Юрий Павлович, бросаясь к тумбочке — искать пенсне.
— Баталова… Мишу… — Агент прислонился к двери и закашлял.
— Что-о?! — рявкнул Войнарский.
В коридоре открылась дверь, кто-то отчетливо выругался. Проснулся сын, сел на кровати, помотал головой и зашлепал к подоконнику, где стоял графин с водой.
Сбиваясь и приборматывая от волнения, Штинов начал рассказывать, но Войнарский перебил:
— Ладно, хватит! Считай, что я все понял. Сейчас я… Подожди немного.
Родька вышел, а Войнарский, не зажигая света, сел и привалился к спинке кровати — по-старчески закряхтел, затряс головой, отгоняя подступившую к сердцу слабость. Стряхнув оцепенение, поднялся рывком и стал одеваться. Сынишка, двенадцатилетний Женька, пристроился возле окна и глядел на улицу, на смутный силуэт пролетки. Темно там, за окном, пусто и страшно; вот ветер гонит какую-то бумажку, — она комкается, цепляется за булыжники и замирает, прижатая к забору. Женькина голова на тонкой шее гнется вниз; он вздрагивает, когда отец хлопает дверью, и ложится спать…
К утру Войнарский так вымотался, что просто не осталось сил на какие-то чувства; только кружил по коридорам губрозыска, боясь почему-то зайти в кабинет, и отдавал распоряжения притихшим, моментально схватывающимся с места оперативникам. Пошел к себе лишь тогда, когда доложили о приходе народного следователя Ивана Прокопьича Исакова — старого знакомого, выдвиженца из рабочих, бывшего подпольщика и красногвардейца.
Поздоровавшись, начальник губрозыска вынул из своего брезентового портфеля затрепанную книжку, изъятую с места происшествия дежурным следователем, проводившим осмотр, отдал Исакову: «Вот!»
И тут в кабинет вошел Кашин. Он опоздал на работу, но, несмотря на это, настроение имел лучезарное и даже несколько элегическое. Вчерашнее обещание Баталова приблизить и оказать помощь, поддержку окрыляло его и вселяло немалые надежды. Не обращая внимания на царящие в губрозыске оцепенение и тревогу, он с ходу сунулся прямо к Войнарскому, чтобы поделиться некоторыми пришедшими с утра в голову тонкостями, касающимися изобличения Козы.
При виде безмятежно лучащейся кашинской физиономии, выглядевшей совершенно дико и неуместно в мире, в котором Войнарский пребывал вот уже шестой час, он, выкатывая налитые кровью глаза, начал приподниматься на стуле, медленно отводя от лица пенсне.
