Я погрузилась в невеселые размышления. Мне так хотелось забыть об этом, а выходило, что все только начинается.
Вечер встречи получился, разумеется, крайне унылый. И то сказать – удачно: вечер встречи класса на следующий день после убийства одноклассника! Кто-то предложил выпить, не чокаясь, – помянуть Никиту. Кто-то другой сказал: не положено, пока человек не похоронен – нельзя. Все сидели за столом и мрачно молчали. Потом плотину все-таки прорвало. Была у нас в классе одна такая, очень экзальтированная... Она и заговорила первой, мешая школьные воспоминания и события последних лет, естественно, до невозможности преувеличивая Никитины достоинства. Тему тут же подхватили, все заговорили наперебой, превознося Никиту до небес. Неделю назад его предложение пойти в ресторан было воспринято в штыки: дескать, он нас не уважает, ему лишь бы выпендриться – а сегодня это же самое предложение вспоминали как образец щедрости и широты душевной. И добрый он был, и скромный, и умный, а какой талантливый! Да что там талантливый, – гениальный!
Что-то во всем этом было... не знаю, как сказать, уж очень зыбкая почва... Покойников всегда хвалят неумеренно, это понятно, но тут была прямо истерика, и Никита представал не просто очень хорошим человеком, а настоящим святым. Выпадать из этого коллективного экстаза было нельзя, но я нашла простой выход: сидела, уткнувшись носом в бокал и всем своим видом давала понять, что мне не до разговоров. (Что, кстати, было недалеко от истины.) Из-за наших с Никитой «особых отношений» за мной признавалось право переживать молча. Меня потревожили только один раз, спросив: правда ли, что у нас в издательстве выходит Никитина книжка.
– Правда, – ответила я. – Уже готова.
– Поможешь достать? – спросила Леночка Маркова, моя одноклассница, которую никто и никогда иначе как Леночкой не называл. – Теперь, наверно, так просто не достанешь. А хочется – все-таки память...
– Достану сколько нужно, – пообещала я.
– Спасибо, Ирочка. Не понимаю, – голос ее слегка задрожал. – Стишки, песенки, кому это могло помешать?
– Как – кому? – авторитетно заявил наш главный спортсмен Дима Уваров. – В записке все сказано. Вот им и помешали.
– Идиот! – рявкнул сидевший рядом с ним Митя Чайковский. – Как не стыдно чушь пороть!
– Почему чушь? Ведь по телевизору... – Дима растерялся.
– Что, что по телевизору?! – перебил Митя. – Мало ли что по телевизору! Какой-то гад налепил бумажку, так что – ему верить?
– Ясное дело, провокация! – поддержал Максим Белкин.
– Не скажите, ребята, – возразил кто-то. – Не так все просто!
– Что не просто?! Вы что, с ума посходили?!
– Успокойся ты, ради бога!
– Прямо средневековье какое-то!
– Это у вас в головах средневековье!
– Нет, я не понимаю, вы что, правда верите в заговор? В то, что какой-то народ у нас под боком совершает ритуальные убийства?
– Мало ли... Я уже ничему не удивлюсь...
– Да я с тобой после этого разговаривать не желаю! Выйдем?
– Ну, пожалуйста, выйдем.
– Ребята, ребята, не надо, я вас очень прошу!
– Но ведь откуда-то эта идея берется?
– Какая идея?
– Ну вот эта, про заговор!
– От идиотов и сволочей и берется!
– Но ведь кто-то же его убил и бумажку зачем-то повесил!
Благостная беседа как-то на удивление быстро перешла в яростный спор. Я с изумлением обнаружила, что не понимаю ни слова. За столом стоял громкий крик.
Я дернула Леночку Маркову за рукав и спросила:
– О чем вы все говорите? Какой заговор?
– Тот самый! – она окинула меня невидящим взглядом и тут же снова врубилась в спор. Я решила не отступать.
– Лена! Я тебя очень прошу, объясни, в чем дело? Я не понимаю, какой заговор, какая бумажка?
Она посмотрела на меня, как на ненормальную.
– Ты что, телевизор не смотришь?!
– Я была за городом... – пролепетала я.
– Про это говорили сегодня во всех новостях. Рядом с Никитой... с Никитиным... ну, в общем, там... на стене, висела бумажка... Записка, листовка – черт ее знает... Я не помню дословно, но примерно так: «Не может быть национальной идеологии в многонациональной стране. Остановитесь – иначе будет поздно! Мы умеем мстить. Мене, текел, фарес...» Потом какой-то номер, не то шифр, вместо подписи – какие-то буквы и цифры, а сверху – шестиконечная звезда. И целый день про это передают, просто рехнуться можно!
«Только этого не хватало! – пронеслось у меня в голове. – Дело Бейлиса, кровавый навет... И правда рехнешься!» Я беспомощно посмотрела на Костю. Он был мрачен, как туча.
– А еще что передавали? – поинтересовался он. – Еще что-нибудь нашли?
– Нашли пистолет с глушителем и маску, прямо там же, в квартире. Еще говорили про прощание и похороны.
– Когда? – с трудом шевеля губами, спросила я.
– В понедельник – прощание, похороны – во вторник. Мы все собираемся.
– Естественно.
– Я вот чего не понимаю... – задумчиво проговорил Костя. – Зачем они все это сразу рассказали?
– Выхода не было, – сказала Леночка. – Вы знаете, кто его нашел?
– Да нет же, говорю тебе, мы ничего не знаем!
– В шесть за ним зашел его тренер. Они собирались не то в зал, не то трусцой бегать – что-то в этом роде. А тренер его – спортивный журналист по основной специальности. Он, я думаю, сперва позвонил в газету, а потом уже в «скорую» и в милицию. Так что там ничего особенно не скроешь.
– Понятно, – ответил Костя. – А как он в квартиру попал – не сказали?
– Почему не сказали? Сказали. Он пришел, звонит в звонок, никто не открывает. Ну он решил, что Никита его надул, и хотел уйти. Тьфу ты, самое главное забыла! Он с собакой пришел. Значит, все-таки не в зал, а бегать... Он пошел к лифту, а собака не идет – сидит под дверью и скулит. А потом завыла... Кошмар! – Леночка передернулась. – Он толкнул дверь, а она незаперта. Вошел, ну и видит...
– Ириша, – неожиданно перебил Костя, – может, поедем? Мне ведь еще собираться...
Решительно ото всех этих дел у меня отшибло память! Ну как, скажите на милость, можно было забыть, что в понедельник Костя улетает в Женеву на какое-то там экономическое совещание? А я ведь забыла и еще удивлялась, почему он не обсуждает со мной планов на следующую неделю. Хорошо хоть не успела ничего ляпнуть!
«Надо все-таки взять себя в руки», – подумала я и тут же вспомнила, что за последние сутки обращалась к себе с таким призывом раз двадцать, если не больше.
– Пошли, Костя, – сказала я. – Уходим по-английски. Тут такое творится, что все равно никто не заметит. Пока, Леночка, созвонимся.
– Помочь тебе собраться? – спросила я в машине.
– Куда тебе помогать, малыш! – Костя ласково погладил меня по голове. – Ты бы на себя посмотрела! Домой и только домой, а дома немедленно спать. Твоя задача – выспаться и опомниться. Совершенно дикая история! – задумчиво добавил он после минутной паузы.
Остаток пути я молчала, пытаясь переварить полученную от Леночки информацию. На прощание Костя нежно поцеловал меня и сказал:
– Не грусти, милый! Все пройдет и забудется. Скоро мы с тобой укатим отсюда и устроим себе волшебные каникулы! Это будет предсвадебное путешествие... И все будет отлично! Не грусти. Договорились?
Я покивала, и мы распрощались на несколько дней.
Глава 7
Легко сказать: выспаться и опомниться! Не спалось мне... Утром я встала совершенно разбитая, почему-то меня знобило, несмотря на жару. Конечно, идти в таком состоянии на работу было чистейшей воды глупостью – меня бы, безусловно, простили. Я вовсе не собиралась показывать чудеса трудового героизма, просто от расстройства и недосыпа действовала как бы на автопилоте: раз встала, – значит, умылась, раз умылась, – значит, оделась, оделась – выпила кофе, выпила кофе – пошла на работу. Ну и так далее. Перед самым выходом я включила телевизор – на всякий случай, чтобы на работе меня не огорошили очередной новостью. На экране снова была фотография Никиты, играла траурная музыка. По-видимому, телевидение отменило все дневные передачи. Потом фотография исчезла, и через экран потянулся бесконечный людской поток. Зрелище было впечатляющее. Камера показывала то одну улицу, то другую – всюду была одна и та же картина: медленно движущаяся мрачная толпа. Создавалось впечатление, что прощаться с Никитой вышла вся Москва. Если бы толпа состояла из Никитиных поклонников, вообще – из молодежи, в этом не было бы ничего удивительного. Но пожилых лиц было ничуть не меньше, чем молодых. Я готова была побиться об заклад, что многие из тех, кто двигался сейчас в скорбном молчании по улицам Москвы, не только не знали ни одной Никитиной песни, но, завидев его на экране, немедленно переключали телевизор на другую программу.
