— Что сказать-то ему?
— Идемте, дедушка, идемте!
Она помогла ему сойти с заснеженного крыльца, но тут дед Василий отстранился:
— Давай-ка поврозь. Ты — до угла и пожди. Нагоню — опять вперед и пожди, где темно.
Майя Петровна, не вникая в наставления деда, послушалась.
Сверху Катя, то и дело совавшаяся к окну, заметила мать, удалявшуюся по переулку. Пока вскочила на подоконник и открыла форточку, чтобы позвать, Майя Петровна свернула за угол.
«Второй раз чайник выкипает! Вот куда она, куда на ночь глядя?!.. А это кто еще шаркает?»
Шаркал дед Василий, ободряемый тем, что теперь путь обратный, к теплой печи. К Кате была обращена сутулая дедова спина, но на повороте за угол, под фонарем, девушка узнала его. Таких высоченных стариков было только двое: ее собственный дедушка Терентий да пасечник. К нему она наведывалась за сотовым медом этой осенью.
«Мама и думать обо мне перестала… Виктор — рохля, неизвестно чего ждет, чтобы помириться… Отец же… Главное, конечно, отец. Неужели и впрямь здесь появится?.. Надо подготовить маму, а мамы нет… Ну за что мне такое наказание?»
Отчаянно жалея себя, Катя расчесала и переплела косу. Зеркало всегда хоть немного утешало.
Багров ждал, подперев лоб кулаками. Размеренно постукивали ходики. Вдруг не придет? Уже все сроки минули. Или дед сплоховал?
На душу навалилась тьма кромешная. Мучительно зудело недоделанное. Но еще мучительней была потребность увидеть Майю. Он не анализировал — для чего. Только бы увидеть. Наяву. Жажда эта росла по мере того, как убывала уверенность, что жена откликнется на его призыв. Начало уже потухать чувство самосохранения. Еще полчаса — час, и он сам ринется в город.
Одна из принесенных поллитровок окрашивала зеленоватым ветхую скатерть, покрывавшую половину просторного стола. (На голой половине, что поближе к дневному свету, дед рукодельничал). Найдя дом пустым, Багров сковырнул с бутылки металлическую шляпку, но отпил немного, твердо помня, что пока нельзя. Две вещи в комнате гипнотизировали его — бутылка и ходики.
Чтобы не видеть их, он скрестил руки на столе и положил на них голову. И только когда услыхал шум в сенях и встрепенулся, понял, что спал. Всего-то восемь-десять минут, но так глубоко, что тело совершенно обмякло, а перенапряженные нервы расслабились.
— Все, боле я тебе не слуга, — просипел дед Василий и, опираясь на Майю Петровну, скрылся в спальной каморке.
Супруги не поздоровались. Не до того было, чтобы обмениваться приветствиями. Смотрели глаза в глаза — страдание в страдание.
— Дошел все-таки… — сказала она.
— Дошел.
— Одичал-то как, господи!..
Он поднялся и ждал, весь отдавшись огромному облегчению, что Майя наконец рядом.
— Знаешь, Миша, ты на разбойника похож. На самого настоящего.
Слабо улыбнувшись, она преодолела те несколько шагов, что их разделяли, погладила его бритую голову и заросшие щеки.
Багров беспомощно поник и уткнулся головой в плечо жены.
— Майка… Маечка… Маюшка моя… Единственная… — Начал целовать ее руки, лицо. — Грязный я… колючий… противный?
— Да, побрить бы не мешало. С одеколончиком… Погоди, Миша, дай раздеться, натоплено здесь.
С детской счастливой улыбкой Багров наблюдал, как она вешает пальто, медленно снимает платок.
— Не могу долго зла на тебя держать. Ведь уж такой был злой, такой злой, а увидел и…
— И слава богу, Миша, зачем злиться?
Она обернулась, таким знакомым движением утопила шпильки в пучок.
— Маюшка! — рванулся Багров, прижал к себе (осторожно, только чтобы ощущать ее реальность). — Тоской я по тебе изошел… Словно сто лет минуло…
— Но я же совсем собралась, Миша! Носки шерстяные купила, белье, еще что-то… Уже билет был. Если ты хотел меня видеть… не потому же ты сбежал, что… просто соскучился!
Он отвернулся, радость на лице стала меркнуть.
— Миша, ты что-нибудь там натворил?
— Я-то ничего не натворил.
— Неужели без нее, проклятой, не вытерпел? — кивнула Майя Петровна на бутылку.
— Чего я не вытерпел, мы сейчас разберемся, — постепенно к нему возвращалось прежнее напряжение. — Садись, рассказывай, как без меня жила.
— Обо мне ли теперь речь, Миша!
— Именно что о тебе. Рассказывай, а я в глаза смотреть буду.
Они сели друг против друга к столу. Майе Петровне так необходимо, так насущно было выяснить, что стряслось с мужем, но знала: раз уклоняется, донимать прямыми вопросами бесполезно, надо повременить.
— Ну, смотри… — согласилась она. — Только рассказывать почти нечего. Что было — я писала.
— Лучше без меня в доме-то? Или хуже?
— Тихо, Миша.
— Тихо… Ну, дальше?
— Катя все с Виктором Зуевым. Целуются по углам напропалую. Я думаю, пусть, а? Он парень хороший.
— Ладно, пусть.
— Третьего дня у твоих была. С матерью погоревали вместе, а отец так ругается — страшное дело. Даже про ревматизм забыл.
Все это Багров пропускал мимо ушей.
— Что все про других? Про себя скажи.
— Не разберу, чего ты добиваешься… Ну, живу день за днем. Бабы в глаза жалеют, а за спиной — кто как. Клиенты чаевые суют — на бедность, видно. Участковый заглядывал — велел непременно про тебя заявить, если что… Еще рассказывать?
Надвинулся момент главного объяснения, а у Багрова — хоть тресни! — слова не шли с языка. Он плеснул пальца на два водки в стакан. Голодный желудок мгновенно всосал и выбросил отраву в кровь, и Багров сумел выдавить:
— Загорский как изволит поживать?
— Загорский?..
Майя Петровна не удивилась вопросу, то был один из привычных заскоков мужа; но испытала секундную растерянность, оттого что всплыл в памяти совсем недавний разговор о Загорском с Леной.
— Не знаю, кажется, поехал куда-то.
— А говоришь — «не знаю»!
— Тут про всех все знают, — возразила она.
— Именно! И захочешь утаить, да не удастся, Майя Петровна!
Он возбужденно закружил по комнате. Майя Петровна все еще не могла взять в толк, что с ним происходит.
— Миша! Ты много выпил, что ли?
— Пустяки я выпил.
— Тогда не пойму… Как будто играешь. А игрушки-то живые — Катя, ты, я. И всем больно!.. Я хочу знать, что случилось. Ведь все очень серьезно, Миша! А мы — о чем говорим? Бабы, клиенты, теперь еще Загорский!
Багров сел на место, сжал пустой стакан. Произнес с ненавистью, отбросив все недомолвки:
— О нем и говорим. О нем да о тебе.
— Что?!.. Так вот с чем ты шел! — ужаснулась она.
— Да. С тем шел, с тем и пришел.
Излишне и уточнять, зачем пришел. Если уж ударился в бега, прорвался через полстраны — ясно, что у него на уме.
Сидит против нее, между воспаленных красных век — мрак и безумие. Прощается с ней, готовясь переступить последний рубеж. Ее муж. Чуждый, будто бесом одержимый… и несчастный. Господи, как она устала искать выхода, бороться! Но она за него в ответе, не может оставить на съедение самому себе.
Когда Майя заговорила, Багров изумленно дрогнул от тихого сострадательного голоса:
— Ну что у тебя за судьба, Миша?.. Зачем все так нелепо… Всю жизнь шиворот-навыворот, шиворот-навыворот… Даже воз черемухи — в сущности, тоже нелепо…
— Это к чему?
Он ждал оправданий, покаяния. Может быть, под всеми завалами ревности, ярости, обид тлело желание простить. Ее, не его, нет.
— К тому, что зря ты шел, Миша. Ничего нет. Ничего. Пусто.
Багрова будто по затылку огрело этой ее материнской жалостью.
— Врешь! — ахнул он.
— Когда я врала…
Никогда, он знал. Но сейчас восстал против своего знания.
— Майка, ты не шути! Ты мне душу не выворачивай! По-твоему, я как волк, как бешеный пес… все эти дни где ползком, где бегом… по лютой стуже… куски воровал… это что все — сглупа?!..
— Лучше не рассказывай.
— Нет, ты говори — сглупа?.. Я ведь все равно дознаюсь, пара пустяков!
— Дознавайся… Мне бы оскорбиться, а даже сил нет. У кого только повернулся язык?
— Скажешь, и под вечер к нему не бегала? И до дому он тебя не провожал? И… все прочее? — слабея, перечислял Багров, а мысли спутывались и в голове что-то опрокидывалось вверх тормашками.
— Провожал? — переспросила Майя Петровна. — А-а, вон что!.. Хорошо, сейчас я расскажу, как он меня провожал!
Она рассказывала с малейшими подробностями, какие могла припомнить, что-то намеренно повторяла, сознавая, что ему важно все до последнего звука и жеста.
Багров умирал и воскресал одновременно. Умирал, скрежеща зубами, бешеный, одичалый человек с наточенным на соперника ножом. Воскресал не оскорбленный, не опозоренный женой муж — жертва клеветника.
Когда она умолкла и ходики отстукали десятка два неспешных тик-таков, спросил едва слышно:
