Иван Шевцов - Крах

Мысли эти угнетали, вызывали душевную боль. Надо убедить Таню «завлечь» Ярового во имя сохранения семьи здесь, в России, оставаться в которой и для него было куда предпочтительней, чем доживать век где-то на чужбине, В слово «завлечь» он вкладывал вполне определенный смысл: стать любовницей. Ничего страшного в этом он не видел: не он первый и не он последний, по его мнению, половина мужей — рогоносцы, каждый второй награжден этой «короной». И большинство из них не знают, кто им наставляет рога. Здесь же все проще и ясней, — по обоюдному согласию. Никто ничего не теряет, во всяком случае, Евгений: к Татьяне он уже охладел, его больше устраивает, как женщина, Люба Андреева.

Она вышла из ванной в халатике, туго перетянутом поясом, и, выключив свет, без слов нырнула под одеяло, отодвинувшись от Евгения на самый край кровати. «Сердится. Будут проблемы», — с досадой подумал Евгений и, приблизившись к ней вплотную, попытался осторожно обнять ее горячее, распаренное тело. Она резко отстранила его руку и натянула одеяло так, что оно разделило их. Он обиженно отодвинулся. Выждав паузу, произнес с явным укором:

— Могла быть и поласковей… — Выдержав паузу, уточнил: — с Яровым.

— Я прошу тебя: никогда не говори мне о нем, — раздраженно произнесла Таня, не двигаясь.

— Почему, объясни? Он что, оскорбил тебя, обидел?

— По-твоему как — наглое домогательство обижает или оскорбляет? — отозвалась Таня и повернулась на спину.

— Это зависит от обстоятельств. Иногда надо прощать: не обижаться и не оскорбляться, просто, закрыв глаза, перешагнуть условности, пересилить себя во имя главного, — стараясь по возможности миролюбиво, дружелюбно ответил Евгений.

— Не понимаю, на что я должна закрыть глаза и через что перешагнуть?

Евгений прекрасно знал, что она понимает, о чем речь, и ждет не уклончивого, а прямого, пусть и жесткого ответа. И он сказал:

— Ну, удовлетворить его желание. — Слова эти прозвучали уж слишком просто, обыденно.

— Желание? — в тоне, каким это было сказано, вызывающее удивление. — А ты знаешь, что он желал?

— Догадываюсь, — все так же просто ответил Евгений.

— И тебя это никак не трогает, не смущает?

— Когда речь идет о жизни, о будущем семьи, приходится идти на уступки.

— Если я правильно тебя понимаю, ты толкаешь меня в объятия похотливого удава? Так?

Он молча обдумывал ответ. Хотелось сказать: «Ну и что, разве тебя убудет». Но он не решился произнести эту циничную фразу и предпочел ей не менее циничную:

— Тебе известно такое выражение: «Игра стоит свеч»?

Эти слова шокировали ее, перехватили дыхание, и она выдавила из себя незаконченную фразу:

— Какой же ты… — мысленно произнесла: «Такой же негодяй… Как же я раньше… Нет, он не был таким… Он им стал… Что за причина, почему?»

Не было ответа. Она опять повернулась к нему спиной, и он сделал попытку обнять ее, провел рукой по обнаженному плечу, по шелковистой, такой знакомой, соблазнительной, родной, но она грубо отстранила его, сжалась в комок на самом краю кровати.

— Что же ты за человек? — вполголоса произнесла она и затем решительно и зло: — Не прикасайся ко мне.

Он чувствовал, как напряглось ее тело, как дрожал ее голос, и все же еще на что-то надеялся.

— Ну пойми же ты меня, пойми положение, в котором мы оказались.

Ее коробило это «мы», она не хотела и не могла понять, все, что сейчас происходило, никак не укладывалось в ее голове, было чуждо, даже враждебно и омерзительно. Теоретически она знала по рассказам, читала в книгах о том, как иные мужья не только закрывают глаза на измену своих жен, но и преднамеренно из корыстных соображений подталкивают их на это. Но это было где-то и с кем-то, и ее никак не касалось, И вдруг эта мерзость задела ее. Тане стало обидно, невыносимо горько и стыдно, что человек, которого она когда-то искренне любила, считала, если и не идеальным (а бывают ли такие в природе?), то во всяком случае порядочным, решился на такой отвратительный бесчестный поступок. И главное, что он не понимает, не сознает всей низости своего нравственного падения. Она чувствовала себя униженной, оскорбленной, словно ее пытались изнасиловать. Страх, который она пережила в связи со стрельбой по машине, угроза бегства за границу в случае краха банка и предложение удовлетворить желание Ярового слились теперь в один запутанный клубок безысходности и позора, и она не видела, не находила концов, за которые можно было бы уцепиться, чтоб размотать этот сатанинский, грязный клубок. Ее всю заколотило, как в ознобе, спазмы сжали горло, и она боялась разрыдаться, не хотела, чтоб он видел ее слабость и унижение.

И только сейчас Евгений, почувствовав ее дрожь, понял, что перегнул палку, и смутился. И он ударился в сумбурное объяснение:

— Извини меня, я виноват, это получилось скверно, я искренне раскаиваюсь… Я лишнего выпил, неуместно пошутил, прости. Давай уедем в Испанию, Швейцарию, Францию. Черт с ним, с Яровым. Я завтра же закажу билет в Англию, заеду к Егору, потом подыщу приличное пристанище, и заживем спокойно. Денег на наш век хватит и Егору останется.

Но все его слова отторгались ею, не задевая ее сознания. Только одно слово — Егор — накрепко запало ей в душу. Она думала о своем мальчике, о его судьбе, о свалившейся на нее трагедии и опасалась, как бы эта пошлость, эта грязь не коснулась его. Ей хотелось как можно скорей вернуть его в Россию, в Москву, в отчий дом, под материнское крыло. Ей казалось, что Егор — это единственное существо, ради которого стоит жить. А все остальное — достаток, работа, муж — это ничтожное, проходящее, фальшивое, недостойное внимания. Она потребует от Евгения, чтоб он непременно в эту поездку привез Егора домой: как раз начинаются летние каникулы, а с осени он поступит учиться в московскую школу, и все будет хорошо, она уже никогда и ни за что не отпустит его от себя. Но об этом она скажет Евгению завтра, сейчас же она вся целиком, всем своим существом была поглощена думой о сыне и не хотела произнести ни единого звука, чтоб не спугнуть эти мысли, и опасалась, что это сделает Евгений, то есть заговорит. Но Евгений молчал, он замер в одном положении и не позволял себе даже пошевелиться. Он уснул раньше ее, слегка похрапывая, что за ним водилось очень редко. Таня засыпала медленно, с полудремы с думами о сыне, образ которого с яви незаметно перешел в сновидение только снился он ей не пятнадцатилетним отроком, а озорным дошкольником с сачком в руках, гоняющимся за майскими жуками, которые кружили возле молодой, еще клейкой листвы пушистой березы, росшей возле дедушкиной дачи. Неожиданно Егор очень ловко взобрался на березу и, весело хохоча, задирая вверх голову и цепляясь за сучья, поднимался все выше и выше, и под его тяжестью береза начала раскачиваться. Таня в тревоге закричала: «Слезь! Немедленно слезай!» А он задорно хохотал и лез на самую макушку, пока вдруг не сорвался. Таня вскрикнула в ужасе и проснулась в холодном поту.

Утро в доме Соколовых было мрачным, натянутым и бессловесным. Евгений предпочел не вспоминать о вчерашнем дне и уехал на работу без завтрака: и аппетита не было и хотелось убежать от неприятного разговора и новых объяснений, которых, кстати, Таня так же не желала. Она была расстроена и напугана страшным сном, и все мысли ее были поглощены Егором. Страх, который вселили в ее душу выстрелы по машине и дополненный сновидением, теперь усилился и обрел как бы постоянство. Выходя из подъезда дома, она подозрительно осматривалась по сторонам, в поликлинике, во время приема больных, недоверчиво смотрела незнакомого пациента, с сестрой и коллегами держалась холодно и отчужденно. Мысленно она вела монолог с Евгением, поражалась метаморфозе, произошедшей с ним, упрекала его в лакействе, беспринципности, потере собственного достоинства и в прочих подлинных и мнимых грехах.

Евгений понял, что его надежды на спасительную миссию Ярового иллюзорны, а крах банка произойдет не позже двух-трех месяцев, решил ускорить загранкомандировку и попросил Любочку заняться оформлением документов. С получением виз у деятелей его ранга проблем не существовало, как и с заказом на авиабилеты. Любочка очень обрадовалась предстоящему загранвояжу вместе со своим шефом, который к тому же предупредил, что ночевать сегодня будет у нее. Он хотел таким образом проучить, а по существу уязвить Таню, отвергнувшую его прошедшей ночью. Вообще он весь день злился на Таню, возлагая на нее все свои как домашние, так и служебные неприятности, среди которых он главной считал неминуемый и уже неотвратимый крах банка. Откровенно говоря, семейный разлад он воспринимал с несерьезным легкомыслием и особой трагедии в этом деле не видел. Он свыкся с мыслью, что скрываться от обманутых, ограбленных им же вкладчиков, своих сограждан, так или иначе придется и, конечно же, в «дальнем зарубежье» — конкретно намечалась Испания, — а кто разделит его печальную участь, Таня или Люба, в настоящее время серьезных тревог и волнений для него не имело особого значения. По крайней мере, при Любе он не стелил себе на диване, всегда получал избыток удовольствий и не выслушивал проклятий по адресу «демократов» и правящей кремлевской клики. Люба с пылкой радостью и всеобъемлющей благодарностью принимала от него дорогие подарки в то время, как Таня относилась к ним с терпимым равнодушием. Безучастно она восприняла его сообщение по телефону, что сегодня он не приедет ночевать, хотя такое случалось не так часто. Таня понимала, что их семейная жизнь дала глубокую трещину, которая стремительно расширяется, и не хотела, не видела смысла воспрепятствовать давно назревшему взрыву. Она находилась в состоянии страха, ввергнувшего ее в душевный паралич, когда главенствует одна и та же навязчивая идея или мысль. Для нее теперь это думы о сыне, которого непременно нужно вернуть на родину под родительский кров.