– Помойку какую-то устроили, – поморщилась Яна. – Дикари.
– Это жертвоприношения, – пояснил Понизовский. – Не так уж давно здесь приносили в жертву человеческие жизни.
– А как же Эатуа? – Янке все интересно. – Ему чего носят?
– Ну… Эатуа – добрый бог, – опять же со своей усмешкой произнес Понизовский. Что-то он часто усмехаться стал. – Он не обижается, когда его забывают.
Нильс рассмеялся с горечью:
– Ну, все как у нас! Была нормальная, добрая власть. Мы на нее поплевывали, над ней посмеивались и без всякого сожаления сдали. Теперь у нас власть совсем другая – алчная и жестокая. И мы с благодарностью приносим ей жертвы: свое достояние, свое достоинство, свою историю, свою культуру.
Своих детей, наконец. Дикари, так те хоть объедками отделываются…
Семеныч положил ему руку на плечо:
– Давай, Ильич, хоть здесь без политики.
Малая лагуна, по кличке Акулья, была и вблизи мала. В том месте, где мы к ней вышли, нависала прямо над водой угрюмая скала. Сбоку она поразительно напоминала профиль великого и ужасного Тупапау: острый нос, впадины глаз, придавленная лысая макушка. Неприятное почему-то впечатление.
– Вот с этой скалы их и бросали, – сообщил Понизовский. – И, кстати, акулы это помнят. Предпочитают вертеться прямо под скалой.
Действительно, зеркальную гладь лагуны время от времени вспарывал острый крючковатый плавник. То тут, то там всплескивала вода. А под самым носом скалы шло постоянное бурление. Будто кипел на плите наваристый суп. Яна передернула плечами, словно в ознобе.
– А за что их так наказывали? Этих ваине?
– Традиция, – лениво отозвался Понизовский, на этот раз без усмешки. – Разумная притом.
– Что ты хочешь этим сказать? – оскорбилась Яна.
– Вовсе не то, что вы подумали. У них табу на размножение.
– Что?! Ни фига себе ауэ!
– Меры, превентивные. Для них самое страшное – это перенаселение. Вы ведь обратили внимание на то, что на острове нет детей?
– А где они? – Янка с ужасом взглянула на поверхность лагуны, которую время от времени бороздили акульи плавники.
– Ну что вы, Яна Казимировна! – рассмеялся Понизовский. – Не так уж все плохо. Детей отправляют на Маупити. Там они учатся, получают профессию. И возвращаются сюда. Если желают, конечно. Но это редко бывает. Ну, а за нежелательную, неплановую, так сказать, беременность могут последовать репрессии. – Он опять рассмеялся. – Это я всем говорю. Это всех касается.
– Ну, мореход! – взорвалась Янка. – Куда ты нас приплыл?
– Послушайте, Яночка, – попытался успокоить ее Нильс. – Не так уж все трагично. Взгляните с другой стороны… – Он осекся под Янкиным взглядом.
А я его понял. У нас, что ли, лучше? Сколько детишек по детдомам и интернатам? Сколько их учится за рубежом? И кто из них возвращается в Россию, закончив обучение? Да и репрессии за беременность схожие, если учесть размер пособия. Да, не так уж все трагично. Теперь и у нас все, как у дикарей. Что европейских, что океанских…
Покинув это мрачное место, мы еще немного поднимаемся вверх и, перейдя небольшой ручей, оказываемся на очаровательной поляне, окруженной мощными кокосовыми пальмами. А где-то за ними непроходимой стеной встают гигантские папоротники.
Слева от ручья – какая-то узкая мрачная щель неимоверной глубины. Справа – кристальной воды водопад, а за ним – каменная чаша, наполненная такой же изумительно чистой водой, с чуть заметным голубоватым оттенком.
– Здесь как бы хозяйственный блок, – поясняет Понизовский. – Тут купаются, моются, стирают. А это, – он брезгливо показывает на трещину в скале, – Поганая яма. Извините, туалет, так сказать. Естественный.
– Ауэ, танэ! – с громким восхищением дергает Янка меня за рукав. – Совмещенный санузел. Общественный.
– Пора возвращаться, – говорит Понизовский, взглядывая на часы.
– А давайте туда еще пройдемся. – Семеныч машет в сторону папоротников. – Занятное местечко.
– Не столько занятное, – качает головой Сере-га, – сколько опасное. Там обрывистый берег, внизу камни. Никто туда не ходит.
На помощь ему подбираются близнецы Ахунуи и Ахупуи. И в один голос испуганно долбят:
– Табу! Табу!
– Ну, табу так табу, – покорно и устало соглашается Семеныч. Немного фальшиво только. Но, кроме меня, этой фальши никто не замечает.
Мы вернулись на яхту и стали готовиться к визиту. Отобрали кое-какие подарки: зажигалки, почти исправный фотоаппарат. У Янки нашлась лишняя щетка для волос.
– А ты что подаришь своей ваине Маруське? – спросила Яна Нильса.
– Он ей любовь свою подарит, – хмыкнул Семеныч.
– Я подарю ей крысиного льва.
– Молодец! – похвалила Янка. – Дорог не подарок – дорого внимание. Ах, Серый, – она мечтательно закатила глазки. – Если бы ты подарил бы мне накануне нашей свадьбы крысу! С облезлым хвостом! А, Серый? Уж как бы я тебя приласкала!
Торжественной встречи, в духе Океании, на этот раз не состоялось.
– Похмельем мучаются аборигены, – предположил Семеныч.
– Или к следующему празднику готовятся, – сказала Яна. – Серж, что у них там по местному календарю? Какая фаза луны в почете? Какие там рыбы поднимаются из глубины?
– У них здесь каждое утро в почете. Москит мимо щеки пролетел – уже праздник. Повод, значит, что не тяпнул.
– Счастливые люди, – вздохнула Яна. – Но и нам праздников хватает. Да еще выборы с перевыборами.
– Я что-то плохо себя чувствую, – малодушно пожаловался Нильс. – Голова кружится. Я бы теперь отдохнул…
– В объятиях своей ваины отдохнешь, – безжалостно оборвала его Яна. – Маамаа!
Мне почему-то показалось, что из всех нас она одна владеет ситуацией. Не удивлюсь, если вдруг Ян-ка совершит здесь государственный переворот и сбросит с парусинового трона хмельного вождя Мату-Ити. Только вот куда она его жен денет? Нам, что ли, раздаст? Своим будущим министрам?
Семейное бунгало нимфетки Марутеа находилось в глубине рощи. Уединенное такое гнездышко. Типичное для этих широт. Коническая крыша под пальмовым листом, сдвижная дверь на веранду; от пальмы к пальме, совсем как у нас в Пеньках, протянута веревка (лиана, что ли), на которой дышат под слабым ветерком некоторые предметы интимного женского туалета.
Едва мы подошли к хижине, как на пороге появилась моложавая парочка в юбочках, но разнополая. Парочка держала в руках деревянный поднос. Совсем как у нас в Пеньках. Только вместо хлеба-соли на подносе стояли разного размера рюмки и грудилась горка очищенных пальчиковых бананов.
Янка, видя такой прием, тут же сорвала с ближайшего куста какой-то цветок, сунула его Нильсу за ухо и вытолкнула старика вперед.
Нильс не подкачал. Видать, в самом деле с головкой неладно. Он отвесил земной поклон, взял самую большую стопку, лихо ее маханул и вместо закуски смачно, от души расцеловал свою потенциальную тещу. Во все щеки и губы. А тестю просто, но со вкусом, пожал руку. Как поверженному сопернику.
– Ауэ! – раздался вопль, и вылетевшая из хижины Маруся повисла у Нильса на шее. Он качнулся, как старый дуб под напором ветра, умеренного до сильного, но пока устоял. Надолго ли?
Мы вошли в хижину и расселись на циновках вокруг низкого столика. Маруськин папаша при этом что-то цапает с полки и сует себе под зад. Наверное, чтобы сидеть повыше гостей – он и в самом деле мелковат фактурой, на потомка рослых таитян никак не тянет.
Хижина была обставлена с первобытной простотой и изяществом. Вдоль одной из стен – сплошной помост для спанья, какая-то тумбочка, полочка над ней и потемневшее от влаги зеркало на столбе.
Маруся обвилась вокруг Нильса, как змея вокруг сухого сучка. Терлась щекой, прижималась то грудью, то бедром, а то и в комплексе. Я думаю, даже в молодые годы старику Нильсу не довелось испытать такого яростного и откровенного эротического напора. Дошло даже до того, что, когда подали сырую океаническую рыбу в лимонном соке, Маруся трепетно выбирала не очень чистыми пальчиками самые лакомые кусочки, жевала их и грациозно передавала эту жвачку Нильсу «из уст в уста».
– По их обычаю, – пояснил Понизовский, – это высшее признание в любви.
– До полного беззубия, – добавил я. – Как у нас до гроба.
– А по нашему обычаю, – встряла Янка, – это грубый намек: «У тебя, дед, всего два зуба осталось – давай-ка я тебе нажую. Чтобы с голоду в моем доме не пал. Иначе позор на все племя».
Папа и мама ничего, конечно, из Янкиной тирады не поняли, но с готовностью рассмеялись. Они не сводили глаз с влюбленной парочки и оживленно обсуждали каждое нескромное движение дочери и каждый застенчивый взгляд Нильса. В их темпераментном диалоге я уловил только два знакомых английских слова (олд и фул – тождественно: старый дурак) и одно незнакомое, местное, но наиболее часто звучащее: буа. Буа, как я подумал, это что-то вроде неутомимого кавалера. Оказалось, не совсем так. Понизовский перевел:
