— Расскажите мне о нем, — попросила она.
— Не теперь, — возразил я. — Как-нибудь в другой обстановке. — И тут же, будто подвигнутый внезапной идеей, набрался духу и выплеснул то, что давно уже подспудно торкалось в мыслях: — А в самом деле, почему бы нам не посидеть в другой, более уютной обстановке. И познакомиться поближе.
— Что это значит? — От меня не укрылись настороженные интонации в ее приглушенном вопросе.
Я пояснил, придав голосу ненавязчивую прозаичность и деловитость:
— Мы недалеко от Дома журналистов. Что, если я приглашу вас поужинать со мной? Хотя, извините, вас, очевидно, ждут…
Мне показалось, что она заколебалась. Потом нарушила недолгое молчание и ответила обнадеживающе неопределенно:
— Нет, сейчас не ждут.
— Вот и хорошо, — сказал я, проскакивая под желтый сигнал светофора. И прибавил, используя ее же выражение: — Значит, принимается? — Уловил тихий смешок, сам удовлетворенно хохотнул и зарулил на Воздвиженку.
Мы приостановились в коридорчике перед входом в ресторан. Я заглянул в узкий проем и поморщился: было не по времени многолюдно — обычно в будни зал заполнялся после восьми. Седовласый метрдотель в черном смокинге, заприметив меня, степенно двинулся к нам. Я не принадлежал к числу избранных клиентов, но некогда довольно часто сюда наведывался и, очевидно, примелькался лицом. Он поздоровался со мной как с добрым знакомым, поинтересовался самочувствием, вежливо поклонился Наталье и, сделав огорченную мину, посетовал:
— К сожалению, отдельных столиков нет. Могу лишь подсадить.
Я неохотно кивнул. Он провел нас к противоположной стене — к столику, за которым уже вовсю трапезничали двое мужчин. Один был высок и худощав, с легкой проседью на висках, другой — пониже и шире в плечах, с приметной горбинкой на крупном носу. Они дружно нас поприветствовали и, зыркнув глазами в сторону моей спутницы, столь же дружно плотоядно осклабились.
Отодвинув тяжеловатое креслице, я помог ей сесть. Официантка принесла меню. Я передал его Наталье, но она лишь бегло скользнула взглядом и возвратила мне со словами:
— Выбирайте сами. Я ограничусь каким-нибудь салатом.
— Возьмите «Столичный», — встрял горбоносый. — У них это здорово получается.
Мне понравилось, как она вчуже улыбнулась и односложно проронила:
— Спасибо.
На мое признание, что я страшно проголодался и способен проглотить целого барана, она с приятной смешинкой отозвалась: «Бедняжка». И это мне тоже понравилось. Мне все в ней нравилось. Было что-то притягательное и в том, как она сидела — прямая, но не колом, поражая женственной статью спины; и в том, как держала грудь — именно держала, непринужденно красиво откинув плечи; и в том, как мягко повела высокой гладкой шеей и ненавязчиво — одним броском глаз — оглядела зал. Я предложил ей закурить и загляделся на грациозные движения длинных красивых пальцев, изящно выудивших сигарету из протянутой пачки. Отметил, что на правой руке нет кольца, перевел взгляд на левую и, обнаружив его там, почему-то сдуру обрадовался.
Я был не единственный, кого будоражили исходящие от нее флюиды. Наши застольные сотоварищи, нарочито не глядя, лишь время от времени исподтишка посверкивая уголками глаз, говорили слишком громко — будто не между собой, а больше для нее.
— Петушиный синдром, — сказал я вполголоса. И, наклонившись к ней и вдыхая сногсшибательный аромат каких-то потрясающих духов, полушепотом поведал, как наблюдал на даче этот самый синдром, когда хохлящийся на солнце кочет, завидя выбравшихся из сарая клушек, вдруг встрепенется, напыжится и начинает чинно выписывать в сторонке странные круги, смешно скося шею и что-то квохча себе под нос — или, точнее, под клюв. Она тихо засмеялась и сказала:
— А вы злой.
— Нет, — шутливо запротестовал я, — просто очень голодный. И немножко ревнивый.
Она пристально посмотрела на меня, но ничего не сказала.
Официантка принесла заказ и ловко разместила на нашей стороне стола небольшой графинчик с коньяком, пару бутылок воды, салаты — овощной и «Столичный», — а чуть погодя и мое любимое филе по-суворовски. Я плеснул ей коньяку, налил в свой бокал сладкой водицы. Еще раз извинился и стал объяснять:
— Не в том даже дело, что за рулем. Но сейчас — при моем состоянии — весьма рискованно. Представляете, целый день в бегах — до предела измотан.
Она понимающе кивнула.
— Это в связи с вашим пропавшим другом?
— Да, — подтвердил я.
— Ладно, — потребовала она, — ешьте. Потом расскажете. Вы обещали.
Потом мы пили кофе. Наши сотрапезники ушли, шумно попрощавшись и напоследок еще раз, уже не таясь, похотливо прощупав глазами Наталью. Народу заметно прибавилось, но к нам почему-то никого не подсаживали. На меня точно накатил безудержный исповедальный позыв. Я говорил, говорил, говорил. О себе. О Борисе. О его семье и нашей дружбе. И в общих чертах — о его неожиданном исчезновении. Где разумный предел допустимого откровения, когда тебя с участливым вниманием слушает обворожительная женщина и будоражат немыслимые благоухания? Еще немного, и я бы перешагнул этот предел, но что-то меня удержало. Быть может, от многократного повторения в голове уже прочно закрепился определенный стереотип изложения этой истории — без Тамары и убийства, и я, того не сознавая, просто его механически воспроизвел. Наконец я истощил свой раж и перевел дух. Оглянулся, подозвал официантку и заказал нам еще по чашечке кофе.
Она сказала, рассматривая зеленую салфетку, на которой нечего было рассматривать:
— Представляю, каково сейчас ей, его жене. — И, глубоко вздохнув, продолжила: — Странные вы существа, мужчины. Из ваших слов я поняла, что она прекрасная жена и очень милый человек. И зачем тогда — Тамара?..
— Не знаю. Это вы могли бы рассказать. Об их романе мне стало известно недавно. И случайно. Что, собственно, она представляет собой?
— Она моя подруга… — Она запнулась на миг и поправилась: — Была моей подругой. — Я молчал и ожидающе смотрел на нее. Но она тряхнула головой и призналась: — Не хочу об этом говорить.
— Ладно, — согласился я смиренно и широко улыбнулся. — Но так нечестно. Я разболтался, а вы как улитка в раковине. Может, хоть что-то о себе поведаете?
— Господи, боже мой! — Она рассмеялась. — Это совсем-совсем неинтересно. Вы просто заскучаете, настолько все заурядно.
— Ну-ну, — сказал я, — не надо самоуничижения. Итак…
— Итак, — повторила она. — Родом я из Воронежа…
— Да ну, — изумился я. — Неужто? Вот уж не подумал бы.
— Посмотрели бы на меня десять лет назад. Когда я приехала сюда. Нас было три подружки. Только-только закончили иностранный факультет. И исполненные решимости добиться успеха — бооольшого успеха — ринулись завоевывать Первопрестольную. Настоящие отчаянные провинциальные девицы. Прямо-таки Растиньяки в юбках. Море амбиций и радужный туман в голове. И никакой опоры — ни связей, ни друзей, ни денег. Понимаете?
Я кивнул. Действительно, старый, как мир, сюжет. И немножко грустный: позови меня в даль светлую — и годы и годы уходят на обретение понимания, что свет был всего лишь призрачным отблеском собственного внутреннего горения. Я без труда мог вообразить, что таится за тремя невыразительными словами, которые она произнесла с легкой, едва уловимой печалью в голосе — «намыкались… помучались… настрадались», — но не стал давать волю буйной фантазии. Я лишь полюбопытствовал:
— И что, завоевали?
— Нам, можно сказать, повезло, — усмехнулась она. — Уже то хорошо, что не утонули.
— Слышу странное разочарование, — заметил я. — Или мне показалось? В конце концов все, похоже, неплохо устроилось, так ведь?
— Это как посмотреть. Одна из нас — самая… ну, самая зубастая, что ли, — как-то сказала: кому-то хлеб с маслом — пир, а кому-то… Но я, в общем, не жалуюсь. Немножко, правда, надоедает: как будто носишься по всему свету, а на деле — утюжишь одни и те же маршруты. И эти любознательные группы. Будто такие разные, но, господи, до чего же похожи одна на другую.
— А подруги? Чем занимаются ваши подруги?
— Инга недавно уехала в Германию. Как говорится, на постоянное место жительства. Ее покойный отец — немец по национальности. До отъезда она работала в «Универс-банке». Знаете такой? А другая и поныне там служит, в том же банке.
— Я догадался, — признался я, — другая — та самая Тамара, да? Это она у вас — самая зубастая? — Она со значением промолчала. Но я не удержался: — Вы сказали, что между вами что-то произошло…
— Простите, — остановила она меня, — мы ведь договорились: ее не будем касаться. Давайте-ка лучше переменим тему.
Я понимал, что она могла бы много интересного рассказать о Тамаре — и может быть, весьма для моего дела полезного. Но, по выражению лица угадав, что этот разговор ей действительно почему-то неприятен, решил прекратить его и больше не выспрашивать. Тем более что мне самому порядком опротивела роль настырного детектива-любителя.
