Гиддингс заметил: – Мне всегда кажется, что политики собрались бы и на открытие сортира, лишь бы поднять свою популярность. – Он уже улыбался. – Но в конце концов ничто человеческое им не чуждо.
Нат негромко спросил:
– Как к вам попали извещения на изменения, Уилл? – Он следил, как исчезает с лица Гиддингса улыбка.
– Хотите сказать, что сомневаетесь в их подлинности? – обиделся Гиддингс. В его голосе зазвучала ярость.
– Мне вы показали копии, – сказал Нат. – А где оригиналы?
– Послушайте, вы...
Нат покачал головой:
– Я уже говорил вам, так не пойдет. Если боитесь отвечать на этот вопрос, так и скажите.
– Боюсь? Еще чего!
– Так где же оригиналы?
Гиддингс поиграл пустым стаканом и только потом ответил:
– Я не знаю. – Он поднял глаза. – И это чистая правда. Просто вчера я получил по почте пакет с ксерокопиями. – И после паузы добавил: – Без обратного адреса. Штемпель почтового отделения на Центральном вокзале. – Он развел огромными ручищами. – Без всякой записки. Только копии. – Он снова помолчал.
– Видно, кто-то вздумал шутки шутить.
– Вы в самом деле так думаете?
Гиддингс медленно покачал головой: – Нет.
Постовой Барнс наблюдал за прибывающими гостями и толпой, пока еще стоявшей за барьерами. Оглядев размахивающих плакатами, степень их серьезности или намеренной абсурдности, он сказал:
– Безопасность! Слышал ли ты, Майк, это слово лет десять назад?
– Слово как слово, – ответил Шэннон, как будто эта фраза могла объяснить что угодно. Он знал о достоинствах своей крепкой мужской фигуры и не то чтобы красовался перед барьером, но и не старался быть незаметным.
– Ты, кстати, не только слишком много читаешь, Фрэнк но и слишком много думаешь.
– Прекратить бомбежки, – прочитал Барнс на ближайшем плакате. – Этот плакат я последний раз видел перед зданием ООН.
– При сегодняшних ценах, – сказал Шэннон, – каждый старается сэкономить на чем только можно. На стадионе от матча к матчу я вижу все те же лозунги.
– Ну, не совсем те же, – заметил Барнс. Он улыбался. Они с Майком Шэнноном хорошо подходили друг к другу, а если между ними существовал разрыв в образовании или даже в интеллекте, так что из того? Намного важнее взаимопонимание, доброта и товарищество.
– Ты когда-нибудь был там внутри, Майк?
Шэннон внутри не был. И не потому, что Башня была для него заурядным зданием, хотя такая мысль у него частенько мелькала, а скорее потому, что в городе столько домов и столько небоскребов, что если даже человек захочет все это осмотреть, то тут-то ему и придет конец. Лучше уж ограничиться своими, хорошо знакомыми местами. Он так и сказал:
– Тебя, Фрэнк, что-то стали привлекать слишком крупные особы. Это не к добру. Что там особенного внутри этой громадины? Что там не так, как везде? – Он помолчал и взглянул вверх, – Кроме того, что она так чертовски высока?
– Там есть центр обеспечения безопасности, – ответил Барнс. – Снова то же слово. Это центр управления, который связан со всеми этажами. Вычислительный центр, который контролирует температуру, влажность и бог весть что еще по всему зданию. Противопожарные двери на лестнице запираются электроникой, но если что-то случится, электроника же их отопрет. Там есть двухконтурная система пожарной сигнализации, которую можно привести в действие с любого этажа... – Он умолк и слегка улыбнулся.
– А что в этом смешного?
– Когда-то я слышал такой анекдот, – ответил Барнс.: – О самолете будущего. Он взлетает из аэропорта «Хитроу» в Лондоне, убирает шасси, перестраивает крыло для полета со сверхзвуковой скоростью, а потом из динамиков раздастся голос: – Приветствуем вас на борту, дамы и господа. Наш рейс – номер 101 «Лондон – Нью-Йорк». Полет будет проходить на высоте двадцати одной тысячи метров со скоростью тысяча пятьсот километров в час; прибытие в аэропорт имени Кеннеди точно в три часа пятьдесят пять минут по нью-йоркскому времени. Наш самолет – самый современный в мире. Все операции пилота поручены электронике, учтены все возможности, никакие отказы невозможны, невозможны, невозможны...
Шэннон покачал головой:
– Откуда ты только берешь свои шуточки!
Гровер Фрэзи с гвоздикой в петлице и без шляпы, сияя улыбкой, встречал гостей у подножия лестницы, ведущей на трибуну, которую установили на Тауэр-плаза. На огороженном отрезке улицы останавливались один за другим автомобили, высаживая своих пассажиров. На всех лицах было выражение, рассчитанное на свадьбы, открытие сессий парламента или открытие памятников.
«Ах да, еще на похороны. Господи, с чего это пришло ему в голову? »
Он поспешил вперед с протянутой рукой и сказал:
– Очень любезно с вашей стороны, господин посол, что вы нашли время прийти!
– Я ни за что не пропустил бы такое событие, мистер Фрэзи. Такое огромное, прекрасное сооружение, символизирующее взаимопонимание между людьми... – Посол уважительно закивал головой.
Сенатор Джек Петерс и конгрессмен Кэрри Уайкофф ехали в такси из аэропорта «Ла Гардия». Они вместе летели из Вашингтона, и Кэрри Уайкофф все еще был под впечатлением разговора, который начался с совершенно невинных реплик при посадке в Вашингтоне.
– Были времена, – сказал сенатор, застегивая привязной ремень, – когда человек должен был ездить поездом или сидеть дома. Еще перед войной... Вы-то этого уже не помните.
Кэрри Уайкофф не помнил. Ему было тридцать четыре года, он был избран в конгресс на второй срок и не попал на войну ни в Корее, ни тем более на вторую мировую, которую видимо, имел в виду Джек Петерс.
– Вы намекаете, что я слишком молод? – спросил Кэрри.
Сенатор ухмыльнулся:
– Обычная зависть. Я был бы счастлив иметь ваши года и начинать все снова.
– Тогда, – спросил Кэрри, – или теперь?
Он никогда еще не оценивал проблемы с этой стороны. Зависть к новому поколению – это ностальгия или просто желание продлить жизнь, видеть, что будет дальше? Обычный эгоизм или интеллектуальная любознательность?
– Теперь, – твердо ответил сенатор, – я не испытываю тоски по прошлому. Я приехал в Вашингтон в тридцать шестом. Сегодня «великая депрессия» – только термин, тогда же это была язва общества, и хотя все часто повторяли,что лечение идет успешно, на самом деле мы просто кормили пациента аспирином, меняли повязки на гноящихся ранах и молили Бога, чтобы больной не умер у нас на руках.
Слушая подобные речи престарелых политиков, Кэри всегда ощущал потребость возразить.
– Сегодня тоже хватает проблем, – сказал он. – Думаю, вы это не будете отрицать.
— Да бросьте, какого черта! Разница в том, что сегодня у нас есть средства поправить положение. В нашем распоряжении знания, капиталы, производство, снабжение, связь – и связь прежде всего, – а тогда не было ничего, кроме истерии и отчаяния.
– Знания? – возразил Кэрри. – Мне кажется...
– Я вполне сознательно употребил это слово, – резко ответил сенатор. – Знаний хватает, вопрос в том, хватит ли нам ума, чтобы суметь их использовать. Именно потому я хотел бы снова быть молодым, как вы, хотел бы начать все снова, но в мире, который мог бы стать лучшим с той поры, как Ева дала Адаму яблоко. Только я сомневаюсь, что это было яблоко. И никогда не слышал, что в Месопотамии, где был райский сад, росли яблоки. Вам это никогда не приходило в голову?
Кэрри это в голову не приходило. Но теперь его заинтересовал не сам вопрос, а скорее та ловкость, с которой сенатор использовал его, чтобы сменить тему разговора.
Джек Петерс был личностью уникальной: он говорил как типичный рабочий, в его речи все еще мелькали слова «намедни», «нынче», «ложить», но его эрудиция в самых невероятных областях просто потрясала. Как могли подтвердить его многолетние коллеги в сенате, каждому полемизировавшему с Джеком Петерсом следовало свою домашнюю заготовку продумать до последней буквы.
Сенатор уже сменил тему.
– Не знаю как вы, а я сегодня почти ничего не ел. – Он улыбнулся. – У тебя, парень, когда-нибудь бывают предчувствия?
Этого у Кэрри Уайкоффа хватало, но признаваться не хотелось.
– Но вы все-таки здесь, сенатор, – сказал он.
– Я все же не ясновидец, – улыбаясь, продолжал сенатор. – Я очень давно знаком с Бентом Армитейджем и знаю, что для него это очень важно.
Он помолчал. Улыбка погасла.
– По крайней мере, мне так кажется. Я его никогда не спрашивал.
– Я бы сказал, – заметил Кэрри Уайкофф, – что это важно для многих. Новое здание означает новые рабочие места, новые фирмы, которые оно привлечет в город, большие налоги...
– Вы все видите в черно-белом варианте? – вмешался сенатор. Удар пришелся по больному месту. Кэрри Уайкофф по своим воззрениям и политической позиции считался либералом, но часто, к его великому огорчению, ему приходилось слышать упреки в узости позиции и неспособности к диалектическому подходу, и он не знал, как их опровергнуть.
