Ангелина Ефимовна зажала рану ладонью.
Прошло шестьдесят минут после гибели Тани.
Второй пилот Заур и штурман Бабаянц помогли своему командиру спуститься на землю. Джемал еле передвигал ноги. Спина согнулась, как у древнего старца. Лицо выбелено до синевы. Маленький, твердый рот крепко сжат - ни единого стона не вырвалось из него. Красный свитер перекручен, топорщится на груди. Руки вялые, безжизненные. Ермаков помог пилоту и штурману положить раненого в тень самолета. Дав ему немного отдохнуть, он склонился над ним, спросил:
-Куда тебя, друг?
-Не знаю точно, - с трудом прошептал Джемал. - Вся спина огнем горит. И ноги. И голова. И в глазах темно.
-Доктор, окажите ему помощь!
-Не могу отнять руки от раны-фонтанирует кровь. Снимите с него одежду, я так, наружно осмотрю.
Джемала кое-как раздели до пояса, посадили и повернули спиной к врачу. Ангелина Ефимовна, не отрывая ладони от бортмеханика Саши Филиппова, визуально осмотрела командира корабля.
-Рана серьёзная, но не смертельная: пуля вошла на уровне правой подвздошной кости, иначе говоря, пробила крестец. Ничего, будет жить! Уложите его аккуратнее. Ему нужен покой.
Таким же поверхностным способом она осмотрела и штурмана Бабаянца. Этот был ранен совсем легко: одна пуля пробила пиджак, не причинив никакого вреда, другая немного, по касательной, обожгла кожу в области восьмого ребра. Тем не менее Вартан Бабаянц какое-то время был в обморочном состоянии. Контузия? Самовнушение? Или чересчур сильным было впечатление от ран товарищей?
Положение Саши Филиппова ухудшалось с каждым мгновением. Он был без сознания, без пульса, сердцебиение не прослушивалось. Белое лицо желтело. Нос обострился. Глазные впадины провалились. Умрёт, если через 10-15 минут не попадёт в госпиталь в реанимационную палату. Есть ли она здесь, в Трабзоне?
-Где же ваша "скорая помощь"? - резко спросила Ангелина Ефимовна у турецкого офицера.
Ермаков перевёл её слова на свой лад:
-Доктор спрашивает, как называется здешняя помощь: скорая или долгая?
Офицер побагровел и ничего не сказал.
Прошло восемьдесят минут с момента гибели Тани.
Молодой Суканкас сидел в багажном отделении на своем огромном чемодане и, прижав к глазам бинокль, жадно рассматривал небольшое здание аэровокзала, прилегающие к нему домишки с плоскими крышами и маленькими, как в гаремах, оконцами. Все, что происходило вблизи, его ничуть не интересовало.
Отец пнул сына ногой:
-Чего расселся, как интурист! Приготовься!
-Зря шумишь, старик. Пора тебе знать, что я всегда ко всему готов. - Встал, пригладил свои белесые вьющиеся волосы, одернул куртку.
Суканкас-старший, в своём синем, теперь распахнутом плаще, в синих штанах ,в тонкой, защитного цвета рубашке, распялился в светлом дверном проёме. Кривые ноги в черных растоптанных ботинках широко расставлены. Потная, известково-белая, с тупым подбородком морда сияла. Сомовий рот растянулся до ушей. Руки с оружием высоко вздернуты над всклокоченной головой.
-Господин офицер, это наша работа - угон самолета. Моя и сына. Мы литовцы. Удрали из России по политическим мотивам. - Все это Суканкас-старший выпалил не переводя дыхания, как вызубренный урок, брызгая слюной и бешено ворочая воспалёнными красными глазами. После короткой паузы, облизав языком бескровные губы, добавил: - Мы просим политического убежища. И мы уверены, что вы, господа, представляющие страну свободного мира...
Ермаков не дал ему договорить, закричал:
-Какой ты политик?! Убийца! Пират! Налетчик! Каторжник!
Турецкий офицер спросил Ермакова:
-Что он сказал? Переведите!
-Бандит и и убийца прикидывается политиком.
-Переведите, пожалуйста, точно. Слово в слово.
Ермаков некоторое время молчал. Боролся с самим собой. Потом нехотя, с мрачным выражением лица дословно перевёл.
Офицер удовлетворенно кивнул, взмахнул рукой. Суканкасы восприняли его жест как добрый знак гостеприимства. Один за другим спустились на турецкую землю. Чуть прихрамывая, они сделали несколько шагов по направлению к офицеру, оставляя на сером бетоне отчетливые темно-красные сырые следы. Турецкие солдаты завороженно смотрели на кровавые отпечатки.
Офицер указал пальцем себе под ноги и вежливо приказал:
-Оружие!
Суканкасы и без переводчика поняли, что им было велено. Положили к ногам майора две гранаты, четыре пистолета, обоймы к ним, ружейный обрез и брезентовый патронташ, набитый охотничьими патронами. Бинокль оставили при себе.
Младший, с биноклем на груди, прислонился спиной к стойке шасси самолета и безучастно, лениво поглядывал на всё, что происходило перед ним. Выдохся, стреляя в безоружных? Позировал, демонстрируя перед иностранцами хладнокровие супермена? Старший топтался перед турецким офицером и заискивающе заглядывал ему в глаза.
Майор тупым носком черного начищенного ботинка коснулся гранаты:
-Целый арсенал. Зачем вам понадобилось столько оружия?
Ермаков не переводил. Свои слова выговорил:
-Бандиты угрожали перестрелять пассажиров, экипаж и взорвать самолет.
-Вы это слышали своими ушами?
Суканкас-старший недоверчиво, исподлобья смотрел на Ермакова.
-Что тебе сказал господин офицер?
-Он сказал, что бандитов и убийц в каждой цивилизованной стране принято сажать на электрический стул, расстреливать, вешать.
-Он не мог так сказать! Ты все выдумал! Господин офицер, уберите от меня этого переводчика, от него за целую милю коммунизмом несёт!
-Я давно знаю тебя, старый каторжник. Встречался с тобой на Чукотке, когда ты пытался драпануть на Аляску. Ты дважды осужден советским судом как закоренелый уголовный преступник.
-Чистое враньё! Злая выдумка! Поклёп на политического борца!
Холеный турецкий офицер вопросительно посмотрел на Ермакова:
-В чём дело? Переведите!
-Как переведёшь на человеческий язык вой шакала?
Офицеру не по душе был ответ Ермакова, но он не дал воли своим симпатиям и антипатиям. Кивнул на тяжелораненого бортмеханика, сдержанно-вежливо спросил:
-При каких обстоятельствах ранен этот человек?
Старший Суканкас догадался, чем заинтересовался офицер, и запальчиво закричал:
-Он оказал нам вооруженное сопротивление, и мы вынуждены были...
Ермаков с величайшим трудом сдерживался.
-Переведите! - попросил офицер.
-Не могу. Убийца издевается над своими жертвами.
Второй пилот и штурман тем временем бережно, головой вперед, спустили на землю Таню. Ермаков и врач Ангелина Ефимовна бросились к ним на помощь. Распущенные волосы убитой падали широкой и длинной струей и доставали чуть ли не до земли. Лицо девушки было такое же прекрасное, как и при жизни, только чуть-чуть бледнее.
Наши женщины, стоящие поодаль, все видели, что происходило под крылом самолета. Рыдали и сквозь слезы кричали Суканкасам:
-Убийцы!
-Изуверы!
-Ни за что ни про что расправились с девочкой!
Суровая старушка в национальном платье вышла из круга, подняла над головой сухую коричневую руку, отчеканила по-турецки:
-Арестуйте! Наденьте на них кандалы! Увезите в тюрьму! Судите! Расстреляйте!
Ермаков никогда в жизни не слышал более краткой, более гневной и справедливой речи, чем эта, произнесённая чуть ли не столетней аджаркой, матерью, родившей и воспитавшей семь дочерей и сыновей.
Турецкие солдаты мрачно переступали с ноги на ногу, крепче сжимали в руках винтовки, отводили глаза от убитой и беспокойно поглядывали то на пассажиров, то на своего офицера. Майор, не двигаясь с места, кивнул на лежащую бортпроводницу, цинично спросил Ермакова:
-Умерла от разрыва сердца? Пищевое отравление?
