Ознакомительная версия.
…Ненависть в него вливали медленно, по капле, как яд. Каждые каникулы, каждый летний наезд маленького Филиппа к родителям матери в Хаапсалу бабушка – странно, но особенно бабушка, при молчаливом согласии дедушки, – пыталась вместить в его детское сознание всю свою бездонную ненависть к «русским захватчикам». Под захватчиками разумелись не только те, кто «освободил» Эстонию во Вторую мировую, но и все последующие поколения, включая ныне живущих, включая детей, включая еще не родившихся «русских»…
Особым «захватчиком» был его папа – прямо не говорилось, но часто намекалось, что папа захватил его эстонскую маму и увез ее в проклятый город Москву – нарочно, чтобы лишить дедушку с бабушкой дочери и сделать им плохо… Уезжая с каникул, Филипп увозил с собой мутную, душную злобу. Которую не знал, куда поместить.
Он и без того был ребенком эмоционально неуравновешенным, его частенько бросало в крайности – от истеричной сентиментальности до злобной агрессивности. Две эти крайности были припечатаны маминым заветом: мужчина должен быть сдержан, неболтлив и не показывать эмоций…
Раньше Филиппу казалось, что две половинки его души скреплены колючей булавкой: стоило впасть в одну из крайностей – разрыдаться над убитым голубем или, напротив, впасть в бешенство от обиды, – он наталкивался на мамин взгляд, будто на ее острие. Тогда лицо его каменело, взгляд становился непроницаемым, капризный и безвольный рот замыкался в жесткой складке – он становился таким, каким его хотела видеть мама. Он был послушным сыном. На него было легко влиять. Мама радовалась, видя, что сын становится настоящим мужчиной. Во всяком случае, по ее понятиям.
Мамино воспитание было настолько успешным, что Филиппу никогда не приходило в голову спросить у родителей совета: как управиться с тщательно взращиваемой бабушкой ненавистью?
Не мог же он в самом деле ненавидеть веселого и доброго («беспечного», говорила мама) русского папу, русских друзей, русский город Москву, в котором он жил?!
Конечно, не мог. По возвращении с каникул бабушкина ненависть к русским быстро выветривалась, как эстонский акцент.
Оставалась просто ненависть.
Еще аморфная, еще бесформенно-зыбкая, она укреплялась с каждым летним наездом в Хаапсалу, с половым созреванием, с неизбежными мальчишескими драками, постепенно превращаясь в глухое, но устойчивое желание мести. Неизвестно, кому и за что, – но мести.
В эстонских древних легендах, которые часто читала ему бабушка на эстонском языке, рассказывалось о волках-оборотнях. Они нравились Филиппу, эти волки, и он, слушая повествования, всегда принимал их сторону. «Но ведь они плохие, воруют овечек у хуторян, да и на людей нападают», – говорила бабушка.
Но Филиппу не было жалко овечек, не было жалко хуторян – ему было жалко волков, против которых одиноко жившие по хуторам крестьяне собирались воедино и шли войной…
«Надо быть добрым мальчиком, нужно жалеть овечек и людей», – воспитывала бабушка.
Филипп удивлялся: если быть добрым, то нужно жалеть всех, разве нет? И волков тогда тоже!
Нет, терпеливо объясняла бабушка, волки плохие, они крадут овечек, и людям тогда нечего кушать.
Но ведь волкам тоже хочется кушать! И они кушают овечек, потому что они голодные – точно как и люди, которые кушают овечек, потому что они голодные. Почему же волки плохие, если они делают то же самое, что и хорошие люди?
И как же быть «добрым мальчиком»: быть добрым мальчиком вообще – или в зависимости от того, кому принадлежат овечки? – ломал голову маленький Филипп над несоответствием этики и права частной собственности.
«Конечно, нужно быть добрым вообще, – объясняла бабушка. – К своим. К чужим не нужно. Волки – чужие. И русские – тоже».
Постичь идею добра в бабушкиной интерпретации он не смог.
Он просто запомнил, что волков-оборотней жалеть не нужно. Русских, кажется, тоже. И тех и других надо ненавидеть. И оттого, что он не мог ненавидеть, было стыдно. Он ненавидел сам себя. И еще кого-то… Он не знал кого. Просто иногда необъяснимая ярость подступала, и он задыхался от нее, не зная, на кого ее вылить и как от нее избавиться.
Маленькому Филиппу снились сны, в которых он сам был волком-оборотнем, отверженным людьми и волками одновременно, – гордым одиноким охотником. Однажды он напал на овцу – во сне, разумеется, во сне, – но, проснувшись, еще помнил вкус и цвет крови.
С тех пор, когда подступали внезапные и необъяснимые приступы ярости, свет в его глазах мерк, наступали беспросветные багровые сумерки, как если бы солнце внезапно рухнуло за горизонт, обдав землю прощальным кровавым лучом…
Он дрался, как все мальчишки, – но совсем не так, как все мальчишки. Он всегда выходил из драк победителем. Не зная приемов борьбы, не накачивая мускулатуру, он побеждал, потому что дрался насмерть. Как дерутся волки.
Потом он долго не мог прийти в себя, удивляясь собственной беспощадности, и на следующий день, видя разбитое в кровь лицо вчерашнего соперника, он испытывал мучительную жалость, стыд и раскаяние. Даже поначалу пытался просить прощения… Потом перестал: понял, что такое не прощают.
Друзья постепенно отходили от него. Они, как в его снах, отвергали Филиппа.
В четырнадцать лет он увлекся игрой на саксофоне. Родители удивились – в семье никогда не было музыкантов. Но все было очень просто: саксофон выл, саксофон выражал себя тем же образом, которым выражают себя звери, – долгим, протяжным, горловым, душераздирающим звуком с хрипотцой…
Бабушка больше не читала ему легенд, но теперь он сам на каникулах ворошил потрепанные книжки, жадно выискивая новые и новые истории про волков-оборотней. Эстонским он владел плоховато, но все же основную нить истории удавалось ухватить, а остальное дорисовывало воображение. Так было и в тот раз, когда он наткнулся на легенду, повествующую о волке-оборотне, похитившем девушку… Легенда умалчивала о том, что сделал волк с девушкой, но воображение предложило свои услуги.
И страсть с тех пор тоже стала багрового, кровавого цвета.
Он полюбил фильмы об оборотнях – как раз тогда стали показывать все эти, ранее запрещенные, ужастики. И ему всегда представлялось, что в тот момент, когда он будет обладать женщиной, он перегрызет ей горло.
Но ничего подобного не случилось. Его первая девочка оказалась, как и он, неопытной, и все было глупо и неловко, и стыдно наутро. Потом уже было ловко, и уже был опыт, и другие девочки были, и оказалось, что он – как все. Как нормальные мужчины. Никому горло перегрызать не хотелось. В общем, его это порадовало. И немножко – совсем чуть-чуть – разочаровало…
Наро-Фоминск оказался довольно большим городом, серым, пыльным и провинциальным, с невзрачной типовой застройкой времен «развитого социализма». На прямых улицах перед облезлыми домами росли редкие чахлые деревья, и жаркий ветер вольно мотал по раскаленному асфальту клочки высохших от зноя листьев.
Катю он нашел без труда. По ее домашнему адресу ему указали на библиотеку, и через пять минут ходьбы он был уже на месте.
Катя выдавала книжки каким-то подросткам. Это была некрасивая особа, рыхлая и прыщавая, с бесцветными глазами и с неряшливыми серыми волосами.
Без особых эмоций пережив сообщение об исчезновении Алины, Катя провела Алексея в глубину библиотеки, к двум старым продавленным диванам, перед которыми стоял обшарпанный столик с липкими кругами на поверхности от неубранных чашек из-под чая.
Катя была немного озабочена информацией о пропаже подруги, но не удивлена и не взволнована, отметил про себя Алексей. Похоже, ничего особенно драматического во всем этом она не находила – по крайней мере, версия о похищении ей даже не пришла в голову. На вопросы Киса она откликнулась весьма охотно, наслаждаясь любопытными взглядами коллег, двух пожилых женщин, которые то и дело проныривали мимо них, стараясь услышать хоть обрывки из разговора. Под звуки ее назидательного голоса Кису представилось, что он перелистывает пахнущий пылью дидактический роман, снятый с полки провинциальной библиотеки…
…Окончив школу, почти все знакомые девочки разъехались из городка кто куда – работать, учиться или замуж. Катя и Аля, две близкие подружки, остались. Катя никогда не стремилась учиться, она и школу закончила с трудом, а для замужества она, по ее собственному выражению, «пока не нашла достойного». Аля тоже «не нашла достойного», но учиться собиралась. Только никак не могла решить где. Но она и не торопилась: поступив в школу в шесть лет, Аля закончила ее в шестнадцать и считала, что у нее есть в запасе время, чтобы хорошенько подумать и не ошибиться в выборе. Пока что она начала изучать информатику на местных курсах – решила, что ей это непременно пригодится в будущем.
…Первое пыльное, жаркое, скучное лето их «взрослой» жизни подруги провели в городе. Дядя Алю не баловал, никогда не возил ее куда-нибудь к морю или хотя бы в деревню, он сам вел довольно аскетический образ жизни и Алю заставлял. Все думали, что это оттого, что он бедный, а оказалось, что он просто жадный: после его смерти у Али осталось небольшое наследство. Не бог весть что, конечно, но стало понятно, что на эти деньги он мог бы Алю получше одевать и хоть иногда развлекать… Правда, после школы, уже незадолго до своей смерти, он вдруг понял, что Аля – девушка, а не ребенок, и стал иногда покупать ей довольно красивые вещи… Не самые дорогие, конечно, но хоть что-то! А то ходила она как замарашка… Впрочем, Аля, если вы ее еще не видели, – очень миловидная и, несмотря на ее простенькие вещички, всегда обращала на себя внимание. Если не с первого взгляда, то уж со второго точно…
Ознакомительная версия.
