– Ты права, девочка… Я действительно рассказывал тебе не все, но… Поверь, Катюшка, мне просто хотелось уберечь тебя от всей этой грязи и мерзости…
Катерина села в постели, подтянув колени к подбородку. Она словно забыла о своей наготе.
– Вадим, я, конечно, тронута твоей заботой… А тебе не приходило в голову, что однажды я могу попасть в такую ситуацию, когда мне все-таки придется столкнуться со всем тем, от чего ты меня хотел уберечь… И я просто не буду готова, и удар будет страшнее…
Вадим Петрович с удивлением смотрел на Катю, словно видел ее в первый раз. Да и она сама удивлялась себе, своим словам, связанным в четко оформленные мысли совершенно взрослой и какой-то неженской логикой. Словно не Катя говорила все это Вадиму, а какая-то другая, незнакомая ей самой женщина.
– Знаешь, когда я была маленькой, отец заставил меня заниматься хореографией. А я ненавидела танцы, очень уставала и злилась на отца, однажды даже сказала ему, что он меня не любит. А отец улыбнулся и ответил мне так, что я запомнила на всю жизнь. Он сказал: «Запомни, девочка, настоящая любовь – это не тогда, когда сюсюкают и жалеют, а когда находят в душе силы, чтобы, сделав тому, кого любишь, больно, – этим сделать его более сильным и защищенным. Сейчас ты не понимаешь, почему я мучаю тебя этими танцами. Вот когда вырастешь большая и красивая, когда на твои ноги будут мужики оборачиваться, – может, тогда поймешь…» Много лет спустя я вспомнила эти слова и поняла…
Катерина посмотрела на Вадима и тем же тоном сказала:
– Не пей один, Вадим… Налей уж и мне – за компанию. Муж и жена – одна сатана. Ты меня слышишь, Вадик?!
Вадим Петрович встрепенулся, словно вышел из оцепенения, в которое его погрузили слова и глаза Кати. Он сходил за еще одним фужером, налил в него коньяка и протянул жене. Катя коротко чокнулась с мужем и резко выпила до дна, а потом, чуть поморщившись, передернула плечами и вновь ожидающе посмотрела на Вадима.
– Понимаешь, Катюша… От того кошмара, который вокруг творится, можно, нет, даже не сгореть… Истлеть… Но этот мир придумал не я, и правила в нем тоже устанавливали совсем другие люди…
– Кто же? – спросила Катерина, чувствуя, как коньяк истомно катится по всем жилкам тела.
– Кто? Те, кто насилуют эту страну вместе с ее народом с семнадцатого года, насилуют бесстыдно и грязно…
Катя смотрела на Вадима Петровича широко распахнутыми глазами.
Гончаров отхлебнул из своего бокала, закурил новую сигарету и усмехнулся:
– Тебе, наверное, страшно слышать такие слова от номенклатурного работника… Но дело в том, что я никогда не питал особых иллюзий относительно системы… Я ведь рассказывал тебе, что вырос в детдоме. Так вот, еще с тех времен, с детства, я помню правило номер один: нужно успеть добежать до стола и схватить свою ложку. Кто не успевает – остается голодным, а голодным быть не хотелось, хотелось вырасти большим и сильным, чтобы однажды взять и поменять в этой жизни правила игры на более добрые и справедливые. Для этого нужно было, как мне казалось когда-то, расти и расти, потому что чем выше ты стоишь, тем больше у тебя возможностей сделать что-то для тех, кто внизу…
Гончаров снова замолчал, глубоко затянувшись сигаретой. Ее огонек разгорался в полумраке комнаты, словно недобрый глаз неведомого зверя.
– Но система перехитрила – она оказалась слишком хорошо защищена. На каждом уровне – свои неписаные правила, и ты никогда не сможешь перейти на более высокий уровень, пока на тебе не испытают все правила более низкого. А на новом уровне – новые правила, и ты начинаешь все сначала…
А для того, чтобы двигаться с уровня на уровень, нужно быть полезным, лучше даже – необходимым. Необходимым для того, чтобы помогать системе делать дела. То есть деньги. Обороты, которые официально нигде не учтены, но которые контролируются гораздо лучше официальных… Я говорю «система», потому что все люди, которых я знаю, оставляют себе от этих оборотов крохи, а остальное уходит куда-то еще. Но на эти крохи можно жить, причем сравнительно неплохо, с некоторым комфортом…
Вадим замолчал, переждал, пока голос Высоцкого не выплеснет в тишину комнаты надрыв и боль «Охоты на волков».
– Да, все мы волки, бежим по офлажкованным дорожкам…
Катя обняла его за плечи, прижалась голой грудью к спине.
– Вадик, а тебе не страшно?
Вадим Петрович хмыкнул и, не оборачиваясь, начал гладить Катины руки.
– С некоторых пор я лично боюсь только простуды… Теперь вот, правда, стал бояться за тебя… Потому что ты – дополнительный крючок, на котором меня можно держать, чтобы не рыпался и не слишком увлекался собственной игрой… Пока моя маленькая личная игра не начнет мешать большой игре системы – можно спать спокойно. Ты даже не представляешь, с каким остервенением разные начальники, истребляющие родимые пятна капитализма, толкаются локтями у этой кормушки… И чем выше начальник, тем больше у него аппетит… А что касается МВД и КГБ – конечно, в этих структурах знают многое. Но десятки или даже тысячи чистых романтиков внизу, на земле, натыкаются лишь на осколки мозаики, поэтому не могут увидеть всю картину в целом, а следовательно, и сделать глобально ничего не могут! А если и пытаются, то ломают себе шеи! Те же в этих органах, кто способны видеть хотя бы фрагменты мозаики, – сами в игре… и вынуждены подчиняться ее правилам… Стухло все, Катюша… Рыба с головы гниет…
Катя обняла его еще крепче и прошептала в самое ухо:
– Тогда зачем же ты во всем этом… Зачем это тебе?
Он повернулся к ней, обнял ее, начал гладить ее грудь, живот и бедра.
– Родная моя, я бегу перед паровозом в длинном тоннеле – бегу из последних сил, потому что по бокам стены – никуда мне с рельсов не соскочить. А надеюсь я только на то, что тоннель закончится раньше, чем мои силы, и я смогу отпрыгнуть в сторону…
– Иди ко мне, – простонала Катя, извиваясь под руками Вадима. – Иди ко мне, мой хороший, я хочу быть с тобой, я хочу дать тебе новые силы… Я хочу, хочу… а‑а‑а!..
Он вошел в нее настолько плавно и бережно, что и сам не понял точно, когда это произошло. Вадиму казалось, что он полностью погружается в Катерину, растворяется в ней, растворяется настолько, что начинает рассыпаться его сущность. Ощущение это было настолько глубоким и острым, что вызывало даже легкий неосознанный страх. Он не хотел признаваться себе, что с этой женщиной, которой не исполнилось еще и двадцати, он, Гончаров – битый, матерый мужик, – вдруг начал понемногу терять контроль над собой, над своей волей.
Потом они, мокрые от любовного пота, лежали на скомканных простынях. Катерина сбегала на кухню за холодным клюквенным морсом и попыталась было продолжить свои расспросы, но Вадим приложил палец к ее губам.
– Не торопись, родная… Я все тебе расскажу, но сразу, за один раз, – это невозможно. Ни одна голова – даже такая светлая, как у тебя, – этого не выдержит. Информацией можно отравиться так же, как и едой – после долгого голода. «Любовь к жизни» Лондона читала? Помнишь, там этого бедолагу кормили понемногу… Не торопись, Катюша…
И Вадим сдержал свое слово. День за днем он постепенно вводил Катерину в жутковатый, но очень интересный для нее мир советского Зазеркалья. Катя узнала, что тот самый Гурген, которого она видела сначала в номере «России», а потом на коктейле у мидовца, – большой человек, вор в законе Гиви Чвирхадзе. Она узнала, что в разных городах Союза действуют целые подпольные заводы, которых нет ни в каких официальных документах, но продукцию которых ждут в разных уголках планеты. Вадим рассказывал ей, каковы цены на назначения на различные должности; как любые колебания в экономике сразу же проявляются в политике; какие жестокие игры происходят в верхах. Он знакомил ее с большими людьми, а потом, дома, рассказывал об этих людях то, что знал сам, и Катя начинала смотреть на них другими глазами. Она помогала Вадиму и постоянно была с ним рядом, но по молчаливому уговору Катя всегда на людях играла роль этакой наивной хохотушки-жены, не догадывающейся, чем занимается ее супруг. Вадим, опасаясь за Катерину, настоял на этом, а она не стала с ним спорить, повинуясь тихому внутреннему голосу, говорившему ей: «Рано. Пока рано».
Она с наслаждением погружалась в мир новых возможностей. Научилась ездить на автомобиле и гоняла по Москве без прав – и по мелким поручениям Вадима, и просто так. Она успевала на все светские вечеринки, выставки и премьеры. Когда Вадим бывал занят, она приезжала одна и везде быстро становилась своей. За ней пробовали волочиться чиновники и артисты, политики и генералы, но Катя умудрялась отваживать кавалеров, не задевая их мужского самолюбия, превращать их ухаживания в игру, в шутку, демонстрируя верность Вадиму и свою любовь к нему. А Вадим прислушивался к ее советам все больше и больше, и многие из его деловых партнеров были бы удивлены, если не сказать – шокированы, узнав о том, что идеи некоторых прибыльных и крайне сложных операций, предлагаемых Гончаровым, были подсказаны ему его красивой смешливой супругой. А Катерина входила во вкус влияния из-за кулис на этот бесконечный спектакль… Ее учеба на юрфаке МГУ шла хорошо, но с новыми однокурсниками она так и не сблизилась. В Ленинград она звонила редко, даже реже, чем бабушке в Приморско-Ахтарск. Ленинград, Сергей и Олег остались в прошлой жизни, и Катя запрещала себе думать о них.
