— Раз уж зашел, то разденься, а то стоишь, как курица мокрая, вода с тебя на ковер течет!
Самусев снял плащ, потер руку об руку. Подошел к камину, немного потоптался возле него, отогревая замерзшее тело.
— Гнусная погода, да, Федор?
— Хуже не бывает.
— Как ты на машине сюда проехал?
— А ты на чем добирался? — удивленно заморгал Муратов.
— Я и не доехал, машину оставил в переулке. Уверен был, не проеду.
—- Да на твоих «Жигулях» в нашем переулке даже развернуться можно, не то что проехать.
— Побоялся. Еще застряну… А вдруг тебя бы на месте не оказалось, что потом делать? Сиди в машине, кукуй до утра, пока люди не появятся.
—- Точно, никого здесь нет. Весь поселок проехали, лишь на одной даче свет горел, то ли сторож там, то ли любовники заехали.
— А может, воры, — сказал Самусев.
— Может, и воры, кто ж их там разберет?
На даче Муратова Самусев бывал много раз. Самые важные вопросы решались, как правило, здесь. Тут хозяин и его приятель договаривались о делах, здесь пили водку, сюда привозили женщин. Здесь же иногда и ссорились, правда, не сильно.
— Выпей, — не спрашивая о желании гостя, Муратов налил полстакана водки. — А может, коньяку хлопнешь полстакана?
— Я за рулем.
— Заночуешь у меня, а утром уедешь.
— Нет, я к тебе ненадолго заскочил.
Дача Адама Михайловича Самусева находилась в соседнем поселке, километрах в шести отсюда. Поэтому у Муратова и не возник вопрос, зачем и почему заместитель директора, с которым он уже виделся днем, заехал к нему на ночь глядя. Впереди маячили два выходных дня, так что человек мог собраться к себе на дачу.
— Нет, пить я у тебя не стану, ты уж, Федор, меня уволь. Себе только в удовольствии не отказывай.
— Вольному воля, а я выпью.
Хозяин выпил. Покурили. Гость потер руки и наполнил стаканы.
— Люблю смотреть, как другие пьют.
— Самому пить лучше, чем на других смотреть. Марине было невдомек, с чего это вдруг Адам Михайлович Самусев так обхаживает Федора, подливает и подливает ему и ее не забывает. Часам к двенадцати Муратов был уже в стельку пьян, да и Марина с трудом держалась на ногах. Она принялась рассказывать Самусеву анекдот, но концовку, как ни старалась, вспомнить не смогла и принялась хохотать.
— Погоди, Марина, погоди. Так ты говоришь, Федор нервничает?
— Мягко сказано, нервничает! Он, по–моему, вообще с ума сошел.
— И что он тебе говорит? Ты его вчера и позавчера видела?
— Вчера я его видела, заезжал ко мне, — на глазах пьянея, произнесла Марина.
— Что он тебе говорил?
— А что он может сказать? Или молчит, или матом ругается.
— Переживает, наверное, из‑за пожара на заводе.
— Еще бы он не переживал! С него уже подписку о невыезде взяли, а Барановского арестовали.
— Арестовали?! — словно для него это являлось новостью, вскинул густые брови Самусев.
— На следующее утро. Барановский на пожаре бегал, пытался руководить. Мне Федор рассказывал. Это действительно серьезно, а, Адам Михайлович?
— Думаю, серьезно, Марина. Но тебе‑то чего переживать? Ты к этому пожару никакого отношения не имеешь.
— А Федор имеет? — спросила женщина.
— Федор что? С него взятки гладки, он в день пожара в командировке находился, вернулся только на следующий день. Так что, думаю, потаскают его недели две, да и отпустят.
— А он говорит, его отпускать никто не собирается, твердит, что его посадят.
— Серьезно? — словно сам не слышал этого от приятеля, спросил Самусев.
— Да–да, так и говорит.
— Ну‑ка, давай выпьем. А ты мне поподробнее расскажи.
Они придвинулись к столу. Муратов уже спал, положив локти на столешницу и уткнувшись в руки черной, курчавой головой.
— Да, скверное дело, — наливая полстакана коньяку и подвигая его к Марине, произнес Самусев, — очень скверные дела.
— Вы так много мне налили…
— Пей, нервы успокаивает.
— Считаете, Федора посадят? — Думаю, нет, — не слишком убежденно произнес Адам Михайлович. — Думаю, посадят Барановского да еще пару его подчиненных из охраны. Они, собственно, во всем и виноваты.
Марина закрыла глаза, залпом выпила коньяк и тут же икнула.
— Закуси, — подавая кусок мяса, наколотый на вилку, произнес Самусев.
— А вы что же не пьете, Адам Михайлович?
— Я за рулем, мне нельзя.
— Действительно вся документация сгорела?
— Не только документация сгорела, все сгорело. Там комиссия сейчас из Москвы приехала, разборки идут по полной программе.
— Федора посадят? — вновь спросила женщина.
— Что ты заладила как пономарь одно и то же? Посадят, не посадят…
— Мне знать надо.
— Кто ж тебе скажет…
За окном шумел ветер, ветви хлестали по стеклам. А в гостиной пахло коньяком, дымом, жарко пылал камин. Было уютно и тепло. Верить женщине не хотелось.
— Федор говорит, что один садиться не будет. Самусеву Марина доверяла, он ей не внушал опасения. Основательный был мужчина, да и должность занимал соответствующую своему солидному виду, как‑никак заместитель директора крупного номерного завода.
— Федор, когда ко мне пришел, сказал, что один садиться не будет. Он сказал, если что, то он всех за собой потащит.
— Так и сказал? Небось пьяный был в стельку. Кого он заложит, что он знает?
— Я все знаю, — оторвав, голову от стола, прохрипел Федор Муратов.
— Лежи, Федя, не болтай чушь. Ничего ты не знаешь и никому ничего не скажешь.
— Все скажу! Все! Если наручники защелкнутся, я молчать не стану, — и Федор Муратов захохотал, сползая на пол.
— Давай‑ка его на диван перенесем.
— Да–да, — ответила Марина.
Вдвоем они взялись волочить тяжеленного Федора на диван. Федор что‑то невнятное хрипел, бурчал, матерился, буквально изрыгал проклятия на головы всех живых и мертвых. Но ни Марину, ни тем более Самусева этими словами он пронять не мог.
Все знали, Федор человек не сдержанный на ругань, да к тому же и пьяница. Правда, на работе даже чуть выпивши Муратова никто никогда не видел. Он, как правило, отводил душу после работы, заезжал либо на квартиру к Марине, либо вместе с ней приезжал на дачу. И уж здесь давал волю своим необузданным порокам. Щедрость Федора Муратова, как и его чувства, границ не имела. Он дарил своей любовнице все, что та ни пожелает. Увидит что‑нибудь золотое, блестящее и лишь скажет Муратову:
«Феденька, глянь какая симпатичная вещичка», — и уже через день–два эта вещичка оказывается в руках Марины.
О существовании у Федора любовницы знали многие. Не известно о ней было лишь жене Муратова.
— Слушай, родная, — сказал Адам Михайлович, — так он что, и вчера трезвый говорил, что всех сдаст?
— Во всяком случае, мне так говорил. Вспомнила! — всплеснула руками Марина.
— Что ты вспомнила? — насторожился Самусев.
— Концовку анекдота вспомнила! — и Марина принялась хохотать. Хохот ее был истеричным.
Адама Михайловича пьяная бестолковщина уже изрядно утомила и начала просто–напросто раздражать. Он то приехал сюда решить совсем другой вопрос и, надо сказать, ответ на него уже получил.
— Марина, успокойся! Выпей воды.
— Не могу я больше пить! — высокая грудь Марины в разрезе блузки дрожала. — Не могу я пить! Икота начнется.
— Не хочешь, как хочешь. Послушай, родная, где‑то у Федора ружье есть и патроны.
— Конечно есть. В шкафу платяном стоит, в его кабинете. А зачем оно вам, ворон стрелять будете?
— Боюсь я, Марина, через поселок идти, разные люди здесь ходят, лихие люди. Дай‑ка мне ружье на всякий случай.
— Федор ругаться станет.
— Я завтра с утра его назад привезу. Марина, пошатываясь, подошла к мертвецки
пьяному Муратову и принялась копаться в его карманах.
— Ага, вот! — она вытащила связку ключей и, так же пьяно пошатываясь, двинулась к белой двери. И если бы Адам Михайлович ее не направлял, то она наверняка ударилась бы в стену.
Женщина была горячая, упругая телом, и Адам Михайлович даже почувствовал легкое возбуждение и озноб, когда прижал Марину к себе.
— Ну, ну, Адам Михайлович, что это вы ко мне пристаете? Ружье, взятое без его разрешения, Федор вам еще простит, но если узнает, что вы и меня в придачу взять захотели, то ему это не понравится.
— Ему уже все равно. Открывай, открывай скорее! — держа женщину правой рукой за талию, бормотал Адам Михайлович.
Ключ захрустел в замке, дверь распахнулась. В кабинете было темно и холодно, тяжелые шторы на окне плотно сомкнуты. Женщина пошарила по стене, нащупала выключатель.
— Вот в этом шкафу, — бормотала Марина, пытаясь маленьким ключиком открыть платяной шкаф. Она отодвинула плечики с одеждой, за которыми прятался узкий, как пенал, металлический ящик, выкрашенный в коричневый цвет. Затем длинным медным ключом открыла железный ящик и вытащила охотничье ружье — красивую дорогую двустволку.
