— Ты просил кофе? — вспомнила Вера.
— Спасибо, уже не хочу.
Он потрогал конверт, словно проверяя, в кармане ли тот.
«Каждое своё письмо мне хочется начать словами: «Прекрасная моя»… Пусть это выспренно, пусть это похоже на банальное «жду ответа, как соловей лета», но Вы действительно прекрасная, и действительно моя.
У Вас очень строгое имя. Оно похоже на пароль. К Вам никак не идут всякие там Веруши и Верунчики.
Вчера видел, как Вы шли и ели мороженое. Эскимо на палочке. Значит, любите его, коли едите в такую, промозглую погоду. Лично я мороженое не люблю, но тут случилась такая невероятная штука: Вы уже скрылись, а мне вдруг захотелось мороженого, да так захотелось, что хоть беги к лотошнице. И не просто мороженого, а такого же эскимо, как было у Вас. Впрочем, вся невероятность даже не в этом… Просыпаюсь сегодня, и чего бы Вы думали я хочу? Мороженого. Уверен, что полюбил его на всю жизнь. И уверен, что наступит такое время, когда мы с Вами пойдём в мороженицу и закажем по двести граммов орехового с сиропом. Почему это по двести граммов — килограммовый торт закажем!
Вот так теперь и живу. Днями думаю о Вас, и поэтому радость у меня — целыми днями. А уж если Вас увижу, то слово «радость» и не подходит. Тут на меня такое накатывает, что того гляди окончательно одурею. Квартала два иду сзади, как шпик. Вдруг, думаю, обернётся. Ведь покраснею так, что от жара растопится подо мной асфальт и я провалюсь под землю, или что там под городским асфальтом, — коммуникации? Написал так, а зря: теперь будете идти и оглядываться. Не дай бог узнаете, вернее, опознаете, если только возможно опознать человека по стилю его письма. Впрочем, почему это «не дай бог»? Наоборот, дай бог, чтобы опознали! А там — будь что будет. Заметить-то меня легко: когда иду за Вами, то похож на мелкого жулика, стянувшего бутылку пива.
Не стой на дворе двадцатый век да будь асфальт почище, я бы написал: «Целую землю, по которой ты ступаешь».
Рябинину попалась одна из тех старушек, которые искренне хотят помочь следствию, и чем сильнее это желание, тем больше они путают. Она смотрела на него всепонимающим взглядом, как смотрит безъязычный иностранец, и терпеливо отвечала вроде бы на его вопросы, но больше отвечая на свои мысли и свои бог весть какие ассоциации.
В дверь заглянула — уже второй раз — помощник прокурора по общему надзору Базалова. Видимо, ей что-то было нужно, но прервать допрос не решалась.
— Где он находился?
— Находился, там и находился.
— Где «там»?
— На дорози.
— А вы где были?
— А я пошла в чащобу за лесной лыкой.
Рябинин согласно кивнул, хотя смутно представлял, что это за «лесная лыка», — пока логика в показаниях была.
Базалова опять приоткрыла дверь, секунду постояла и ушла.
— Дальше что? — устало спросил он, видимо, уже в пятый раз.
— Глядь, столб на меня идёт…
— Какой столб?
— Да этот Петька-то. Ну прямо столб.
— Вы десять минут назад сказали, что его не знаете и никогда не видели. А теперь называете Петькой.
— Петьку-то не знаю? — удивилась она. — Да он из простых лягушек…
— Каких лягушек?
— Да из наших, из деревенских.
— Значит, односельчанин? — обрадовался он наконец-то появившейся ясности.
— Из нашей, а то из какой же, — подтвердила старушка, заглянула в свой паспорт, разглядывая себя молодую, пятидесятилетнюю, и тихо добавила: — А может, столб-то был и не Петька…
Рябинин сдался: если он даже просидит с ней ещё два часа и получит какие-то связные показания, то в суде они рассыплются, потому что ни у каких судей не хватит терпения на вторичное получение этой информации. Старушка ушла. И тут же появилась Базалова, словно ждала её ухода за дверью.
— Что случилось? — спросил Рябинин. — Пятёрку или десятку?
У Базаловой было трое детей, поэтому она частенько занимала деньги на какие-нибудь колготки или пинетки, обнаруженные в окрестных магазинах.
— Да нет.
Она улыбнулась полными губами. От хорошего здоровья, а может, от тех же самых магазинов, по которым приходилось бегать каждую свободную минутку, плотный румянец лежал на щеках и не уступал цвету подкрашенных губ. На этот румянец он не обратил бы и внимания, но утром во время бритья вдруг как-то отчётливо увидел свою бледную вялую кожу, не тронутую ни румянцем, ни загаром. Ещё не был в отпуске, а уже осень, последний её моросящий кусок. Интересно, что вреднее для здоровья: иметь троих детей или заниматься следствием?
— Интересно, что вреднее для здоровья: иметь троих детей или заниматься следствием?
— Моему здоровью от детей одна польза, — не задумываясь, ответила Базалова. — Только хлопот много…
— На следствии хлопот тоже много, а пользы здоровью нет.
— Серёжа, я к тебе за советом…
— Что-нибудь по выпуску недоброкачественной продукции?
— Нет, ко мне соседи обратились…
Соседи обращались и к Рябинину. Чаще всего по жилищным делам, иногда по семейным и реже по уголовным. В последнее время раза три приходили с одним раздражающим вопросом — на каком основании в городе много собак. Вечерами лают.
— На моей лестнице живёт симпатичная пара. Он вроде бы учёный, а она преподаватель в младших классах. Детей нет. Молодые ещё люди. И вот в последнее время стали ей приходить анонимные письма. Не знают, что и делать…
— Письма о чём?
— О любви.
— И прекрасно. Лишь бы не о ненависти.
— Мужу-то каково? Неизвестный тип шлёт фривольные послания и чего-то домогается…
Базалова полезла в свою объёмистую пузатую сумку, похожую на поросёнка, и достала пачку писем:
— Вот, уже шесть прислал.
Рябинин смотрел на длинненькие расцвеченные конверты и аккуратные буквы — всё правильно, любовные письма и должны быть красивыми.
— Муж ко мне приходил. Говорит, такое ощущение, будто в квартиру забрался вор.
— Сочувствую, — заметил Рябинин, посматривая на календарь: через пятнадцать минут должен прийти очередной свидетель.
— Что же им делать?
— Пусть заявят в милицию.
Письма лежали на столе, и она их не брала — сосредоточенно смотрела на яркие конверты.
— Они боятся огласки. Милиция начнёт проверять знакомых, на работе…
— Как же иначе?
— Серёжа, — неуверенно начала Базалова, — а ведь я обещала.
— Чего обещала?
— Что ты поможешь.
— В каком смысле? — удивился Рябинин.
— Разберёшься, ну и найдёшь этого писаку.
— Возбудить уголовное дело?
— Да нет, в частном порядке, что ли…
— Не могу, — отрезал Рябинин, цепляясь взглядом за календарь. — Во-первых, нет времени. Во-вторых, тут нужна оперативная работа. Да я и не Шерлок Холмс.
Полные губы Базаловой тревожно округлились. Румянец вдруг стал утекать со щёк, оставив на них светлые пятна.
— Не могу, — повторил Рябинин мягче.
— Не хочешь, — теперь отрезала Базалова, но тут же вздохнула: — А ведь я им обещала. Семья может развалиться.
— Ну как ты эту помощь представляешь?
— Серёжа, не мне тебя учить. Поговори с ними, письма посмотри, кое-что разузнай…
Разузнать кое-что было не в его характере — он мог либо делать, либо не делать.
Письма сиротливо лежали на краю стола. Они уже не принадлежали тому, кто их написал. Они не принадлежали и тому, кто их получил, — получатель эти конверты не принял. Письма были ничьи. Теперь Базалова искала человека, который бы ими заинтересовался.
— Серёжа, людям помочь хочется…
И кажется, нашла.
— Ладно, — буркнул он. — Посмотрю.
— Спасибо, — сразу успокоилась Базалова, застёгивая сумку и уплотняя её на коленях: дело сделала, и теперь её мысль, видимо, уже ринулась по своему обычному, хозяйственному руслу.
— Но ничего не обещаю, — предупредил он, зло хватая письма.
Видимо, злился на них, потому что злиться на Базалову не мог — она лишь просила. И не мог злиться на себя, чтобы окончательно не осознать ненужность этих конвертов, когда все дни и часы забиты до минут.
— Им приходить? — спросила Базалова, поднимаясь.
— Нет, я понюхаю письма, встану на четвереньки и побегу по следу.
«Чёрный день, сегодня для меня чёрный день… Я узнал (неважно, как), что Вы замужем. Значит, тот высокий парень, с которым Вы однажды шли, — Ваш муж. Мне бы догадаться об этом раньше… Да уж слишком он был рассеян и вроде бы шёл сам по себе. Какая в жизни нелепость, даже глупость какая-то: он идёт с Вами, а рассеян. Я поедаю Вас глазами и вздрагиваю от движения Вашего взгляда, а не могу идти рядом…
Нет, мне нужно остановиться, потому что ругать мужа — не лучший способ понравиться женщине. Я не буду его чернить и хвалить не буду. Он для меня не существует. Нет его для меня. И не верю, что Вы любите этого солидного парня, который так спокойно вышагивал рядом. Вы не можете любить никого. Так и хочется сказать: никого, кроме меня. Простите за это самодовольство, но всё меряю собой — я-то не могу любить другую.
