Витрина аптеки Фонтана была выкрашена темно-зеленым — этот цвет обычно называют бутылочным, хотя Ломону ни разу не доводилось видеть бутылок такого оттенка. Окна были забраны ставнями, дверь, заперта, но Ломон знал, что справа от входа есть белая кнопка, а под ней табличка «Ночной звонок».
Нажав на кнопку, он хрипло закашлялся; на пустой улице кашель прозвучал так громко, что ему стало даже неловко. Низкие дома здесь жались друг к другу, и почти за каждым окном спали люди.
Несколько минут он стоял под мокрым снегом, убедился, что свет на втором этаже не загорается, и позвонил снова. Очевидно, Фонтан не слышит звонка — он очень стар. Сейчас ему… Ломон прикинул в уме — получалось, что аптекарь никак не старше семидесяти, а значит, разница между ними, самое большее, лет в пятнадцать. Ломона это поразило: мысленно он всегда называл Фонтана стариком.
Интересно, верит ли доктор Шуар в действенность прописанных капель? Похоже, нет. Может быть, он вообще не верит в медицину? Ломон не решался спросить об этом впрямую: Шуар, конечно, их домашний врач, его и Лоранс, но это вовсе не значит, что он обязан раскрывать свои профессиональные секреты.
Давно, когда у жены еще только начинались приступы, Ломон полюбопытствовал:
— Доктор, ей угрожает опасность?
— Опасность? Какая?
— Она не может внезапно умереть?
— Внезапно умереть может каждый.
— Вы считаете, она должна лежать в постели?
— Если ей захочется…
И вот уже пять лет Лоранс, можно сказать, не выходит из спальни, он уже забыл, когда жена вставала с постели.
— А эти капли можно ей давать всякий раз, когда она попросит?
— Конечно. Не думаю, чтобы она стала ими злоупотреблять.
Ломон часто спрашивал себя, не придерживается ли доктор Шуар того же взгляда на болезнь Лоранс, что и он сам. Очень похоже на это. Но вынудить доктора высказать свое мнение ясно и недвусмысленно он не мог.
— А позвольте спросить: в рецепте указано, что капли содержат стрихнин?..
— В очень незначительной дозе.
Не может быть, чтобы Фонтана не было дома. Уже много лет он не выходит по вечерам. Да и куда ему идти в такое позднее время? Ломон позвонил в третий раз и, сойдя на мостовую, взглянул на окна второго этажа. Обратиться, что ли, в другую аптеку? Там, возможно, откроют, но он ведь не взял с собою рецепт.
Видимо, Фонтан становится глуховат. Его жена, на которую он похож до удивления, туга на ухо. А в последнее время аптекарь стал точь-в-точь, как она, наклоняться при разговоре к собеседнику.
Лишь на углу улиц Сен-Северен и Брессон над витриной горела вывеска: красноватые неоновые буквы складывались в слово «Армандо». Там бар — единственный в городе открытый по ночам. Ломон никогда в нем не бывал, однако знал о его существовании из полицейских протоколов.
Ночного звонка Фонтан не слышит, но, может, отзовется на телефонный: как-никак это погромче.
Направляясь к бару, Ломон несколько раз оборачивался посмотреть, не загорелся ли свет в квартире аптекаря. Но убедившись, что в окнах все так же темно, толкнул дверь бара и сразу же окунулся в атмосферу жары и шума. Заведение отличалось от остальных городских кафе. Все здесь было, как в американских барах, какие можно увидеть только в Париже: длинная стойка красного дерева, высокие вертящиеся табуреты, на стенах фото артистов и боксеров, рассеянный свет, кажущийся еще более приглушенным в табачном дыму, которым полон зал.
Посетителей Ломон не разглядывал, у него только возникло ощущение, что лицо женщины за стойкой ему знакомо. Он обратился к человеку в белой куртке:
— Можно от вас позвонить?
— Пожалуйста, вот жетон…
Ломон положил на стойку монету, прошел, лавируя между столиками, в конец зала и закрылся в телефонной кабинке. На этот раз Фонтан ответил. Разговаривая с ним, Ломон поглядывал сквозь стеклянную дверь и обратил внимание, что рядом за столиком четверо мужчин играют в покер; перед каждым стояли стопки красных, белых и голубых фишек.
В этом заведении, безусловно, собираются типы, чьи дела он либо уже рассматривал, либо вскоре будет рассматривать. От этой мысли ему стало не по себе. Ломон чувствовал себя почти преступником, оттого что оказался здесь, и, естественно, досадовал на жену.
Интересно, она и при Леопольдине все так же полулежит, не шевелясь, с застывшими зрачками, словно вот-вот испустит последний вздох? Ни на кого не глядя, Ломон прошел через зал с таким ощущением, будто весь бар провожает его глазами, распахнул дверь, выскочил на улицу и едва не налетел на мужчину и женщину, шедших каждый под своим зонтиком.
— Прошу прощения… — пробормотал он.
И только когда мужчина, чуть отойдя, обернулся, Ломон узнал советника Фриссара, который на завтрашнем процессе должен быть вторым заседателем. Странно, что Фриссар не поздоровался. Может быть, не узнал? Тогда почему, наклоняясь к жене, что-то сказал ей, и почему она, пройдя несколько шагов, украдкой оглянулась?
Все трое шли в одну сторону. Ломон последовал за Фриссарами, те ускорили шаг и больше уже не переговаривались. На углу улицы Аббатисс они повернули направо, к своему дому; у самых дверей оба зонтика замерли: видимо, супруги наблюдали, куда направится Ломон.
У Фонтана одно окошко на втором этаже было освещено, из-под дверей аптеки пробивался свет. Вниз старина Фонтан спустился не в домашнем халате; нет, он надел брюки и черный пиджак. Кроме того, жена повязала ему шею вязаным шарфом — было холодновато.
— Не понимаю, как это ни жена, ни я не услышали звонка. Батарейки, наверно, сели. Завтра утром обязательно проверю.
Нос у Фонтана длинный, с лиловой нашлепкой на конце. Сегодня Ломон впервые увидел аптекаря без вставных зубов. Тот уже приготовил лекарство.
— Разве на прошлой неделе вы не получили капли? — спросил Фонтан.
— Получил. Помню, жена посылала служанку. Не то в среду, не то в четверг.
Фонтан был явно обескуражен. Но как и Ломон при разговоре с врачом, расспрашивать не решился и, сделав вид, что удовлетворен объяснением, только поинтересовался:
— Госпожа Ломон в последнее время чувствует себя хуже?
— Нет, как обычно. Просто сегодня вечером я уронил и разбил пузырек. Думал, что этой ночью жена обойдется без лекарства…
При свете единственной лампочки бутылки, банки, пачки патентованных средств, реклама на стенах казались судье такими же знакомыми, как и аптекарю: Ломон покупал здесь лекарства больше сорока лет. Он приходил сюда еще мальчишкой — в ту пору, когда прилавок для него был слишком высок и приходилось вставать на цыпочки.
— Надеюсь, завтра вашей супруге станет лучше, — сказал Фонтан.
— Я тоже надеюсь…
Это была неправда: он не надеялся. Во время судебных сессий с Лоранс всегда плохо. Чем больше муж занят, чем больше у него ответственных дел и забот, тем упорней она старается осложнить ему жизнь. Странно, но он не восставал против этого. Лишь иногда, как, например, сегодня, после ужина, ему не удавалось справиться с раздражением. Обычно же он держит себя в руках. Он прекрасно изучил Лоранс и никаких иллюзий на ее счет не строит. А против чего тогда восставать?
Проводив Ломона до порога и собираясь заложить дверь засовом, Фонтан с непонятным возбуждением в голосе заметил:
— Снег, оказывается, идет!
— Да. Но, к сожалению, сразу тает.
Ни для судьи, ни для аптекаря это не имело никакого значения. Они давно уже перестали играть в снежки, лепить снежных баб, кататься на ледяных дорожках. Удержится снег или нет — важно для ребят. Для людей их возраста, тем более возраста аптекаря, снег означает лишние неудобства: необходимость надевать галоши, заботиться о расчистке тротуара перед домом, а при поездке на машине — дополнительный риск попасть в аварию.
Ломон сам поразился своему ответу и всю обратную дорогу размышлял, почему каждый год с одинаковой грустью говоришь: «Снег выпал» или «Снег тает»?
Гости от Морселей разъехались, во всем доме светилось единственное окно на третьем этаже. Г-жа Морсель и ее супруг сейчас, должно быть, раздеваются, беседуя о своих знакомых и о том, как прошла игра.
Ломон отыскал в кармане ключ, запер за собой входную дверь, не забыв закрыть и задвижку. Дом, хоть и велик, отличается поразительной акустикой. Лоранс со своей кровати слышит все, и стоит Ломону, не дай бог, позабыть про задвижку, его встретят выговором:
— Ты же знаешь, я не могу заснуть, если дом открыт и в него может вломиться кто угодно.
Даже если он закрывал задвижку, ему нередко приходилось опять спускаться вниз: жена была не уверена, что слышала щелчок.
Ломон снял мокрое пальто, шляпу, поднялся по лестнице и вошел в спальню жены. Право, могло показаться, что все время, пока его не было, и Лоранс, и кухарка сохраняли неподвижность статуй. Леопольдина сидела с непроницаемым лицом, ее тускло-серые волосы были подобраны шпильками. Верит ли она в подлинность приступов у Лоранс? Может, не верит? Но угадать это так же невозможно, как невозможно узнать, испытывает ли она сострадание к хозяйке, предана ей или, напротив, ненавидит.
