Ознакомительная версия.
Дама примерила его, полюбовалась игрой света на его гранях и неуверенно вернула, о чём-то раздумывая. Видимо, решалась. Конечно, таких денег в кармане с собой не носят.
— До завтра его, надеюсь, не купят? — спросила она с лёгкой, рассеянной улыбкой.
Вера Михайловна хотела поймать взгляд этой жизнелюбки, но тень от полей шляпы застила почти всё лицо.
— Дождёмся вас…
Из дневника следователя.
У него, то есть у меня, у следователя, должен быть острый взгляд и цепкая память…
Вчера Лида попросила зайти в ателье, благо мне по пути, и узнать, можно ли из двух маленьких шубок (её, старых) сшить одну большую. Выполнить просьбу я не забыл. Зашёл, поздоровался и вежливо спросил у оторопевшего мастера:
— Скажите, пожалуйста, можно ли из одной маленькой шубки сделать две большие?
Рябинин ушёл из прокуратуры до времени; он иногда так делал, если день выпадал медленный и бесплодный. А этот тащился, словно трактор волок его по бездорожью. Утром хлестнули по нервам — ехать на происшествие. Потом был допрос, нудный, как переход через пустыню. Затем он провёл очную ставку, многословную и ненужную. А после обеда пришла жена одного преступника и устроила истерику с визгом и криком на всю прокуратуру…
Теперь в голове у него гудело — тихо, вроде бы отдалённо, как в трансформаторной будке, в которой гудение тоже тихое, но страшное.
Он открыл дверь и швырнул портфель в кресло — небрежно, издалека, шумно. И трансформаторный гул в черепе сразу пропал, как тоже сброшенный.
Лида была дома. Он её не слышал и не видел, но знал, что она где-то тут, — принимал невидимые флюиды, которые входили в него незримо и радостно. Он снял костюм, умылся, надел тренировочные брюки и спортивную рубашку, разобрал портфель и всё не шёл в кухню, наслаждаясь этими незримыми флюидами и оттягивая радость свидания. Нет, не оттягивая, а растягивая, потому что свидание уже началось, оно уже шло, ибо эти самые флюиды, или как там они называются, текли и текли в него. Нет, он всё-таки спешил, не размялся гантелями, не принял душ… И только где-то на обочине сознания одиноким пятнышком скользнула мысль, быстро придавленная радостью: почему же Лида не выскочила в переднюю, и не обдала его порывом ветра, и не оставила не щеке первый и скользящий поцелуй?
Он вошёл в кухню. Ему показалось — на миг, на секунду, но он всё-таки успел схватить взглядом, — что посреди кухни стоит чужая женщина, очень похожая на Лиду. Она, эта женщина, как-то встряхнулась, и с неё словно опала тонкая чужеродная плёнка, под которой была всё-таки Лида. Рябинин даже не успел отпустить улыбку. Он так и спросил, улыбаясь:
— Что с тобой?
— Со мной? — изумилась Лида.
Ну конечно, тот трансформаторный гул дал-таки себя знать. Показалось невесть что. Нервы да июньская жара.
Он молча поцеловал её. Холодные губы — в июньскую жару — коснулись его губ, как отторгли. Он едва опять не спросил, что с нею. Дневной гул в голове, который вроде бы возвращался, удержал вопрос своим подступающим накатом. Но после чая, великого чая, всё прошло окончательно.
— У тебя плохое настроение? — всё-таки спросил он.
— Да? — опять изумилась Лида.
Это её «да» имело много оттенков, но сейчас он не уловил ни одного. Видимо, настроение человека, даже близкого, точно не измерить. Да и нужно ли, не в этих ли изломах и перепадах таится женская прелесть и загадочность?..
Он пошёл читать газеты. Но у его письменного стола была какая-то могучая способность засасывать в бумажные трясины. Уже через двадцать минут у Рябинина в руках оказалась пачка его записей о первых годах работы в прокуратуре. Вот как, он, оказывается, тоже вёл что-то вроде дневника…
— Ой!
— Что случилось? — крикнул он в сторону кухни.
— Руку порезала!
— Сильно?
— Да нет, пустяк…
Рябинин перенёсся в прошлое. Запись о какой-то краже в пригороде, которую он расследовал, видимо, в первый год работы. Ничего не помнит: ни места, ни преступления… Нет, помнит. Вор оставил следы на снегу, на крепком насте, но лёгкая пороша замела их. Ничего не помнит, а как руками выгребал эту порошу из следов — помнит.
— Аах!
— Да что с тобой, Лидок? — опять крикнул он на всю квартиру.
— Утюгом локоть обожгла!
— Ты поосторожней!
Рябинин ещё полистал жёлтенькую пачку бумаг и положил её в одну из кип, ждущих своего, неизвестно какого, часа. Пора было браться за работу, намеченную на сегодняшний вечер. Что там? А там другая пачка, свежая, растущая ежедневно на сантиметр. Он начал с журнала, раскрыл на закладке и подумал, что раскрывает его в этом месте уже третий раз. Статья «Умственная выносливость и её физиологические корреляты». Так, одна математика. Вот почему журнал раскрывается в третий раз…
И промелькнуло, исчезая…
…Если есть в мозгу какие-то центры любви и ненависти, то они наверняка расположены рядом. Да не один ли это центр?..
Он поднял голову — пронеслась какая-то мысль, не имеющая отношения к этим самым коррелятам. Он не стал бежать ей вдогонку, наконец-то погрузившись в дебри статьи.
Через час он потерял строчку, ощутив странную пустоту. В комнате ничего не убыло, в комнате ничего не изменилось, только чуть потускнел дневной свет за окнами. И всё-таки чего-то в ней не хватало. Лиды. Она даже не заглянула. Видимо, гладит.
На статью с записями ушёл ещё час. Рябинин удивлённо смотрел на будильник: журнал, заметки, бумажки — и вечера нет. Он встал и пошёл на кухню…
Лида сидела за столом, подперев щёки, и пусто смотрела в белёсое, уже ночное июньское небо.
— Ты не гладишь?
— Нет.
— И не гладила? — спросил он, заметив на столе неубранную после ужина посуду.
— Нет.
— И ничего не делала?
— Ничего.
— Почему?
— Я никогда ничего не делаю.
— А яснее?
— Я женщина.
— Разве женщины ничего не делают?
— Нет.
— Но ты же работаешь…
— Женщина делает вид, что работает, учится, занимается домашним хозяйством, а сама думает о любви.
— У тебя в душе тоже белые ночи, — улыбнулся он. — Покажи-ка палец…
— Зачем?
— Который порезала…
— Я не порезалась.
— Как не порезалась?
Она не ответила, разглядывая небо, не залитое солнцем, не затянутое тучами, не закрытое облаками, не озолочённое луной, — она смотрела в это странное небо, бог весть кем и чем освещённое.
— И не обожглась?
— И не обожглась.
— Зачем же кричала?
— Разгадай, ты же следователь…
Он придвинулся, пытаясь своими очками пересечь её убегающий взгляд, но только закрыл головой блёклый июньский свет, отчего Лидины глаза ушли в серую тень.
— Лида, у тебя что-нибудь случилось?
— Нет. А вот у тебя?
Из дневника следователя.
Иногда мне кажется, что самое страшное — не преступление. Не воровство, не хулиганство и даже не убийство. Страшнее их то, что преступник зреет на наших глазах, как невыполотый чертополох на грядке. Мы, люди, его слышим, видим, дышим одним воздухом… Знаем, что он может украсть или убить, и мало что делаем, чтобы этого не случилось.
До закрытия магазина осталось двадцать минут, а народ всё толпился. Кто пришёл купить колечко, кто примерить янтарную брошь, кто захотел полюбоваться бриллиантами, а кто забрёл на огонёк, вернее, на сияние витрины, где висел и мерцал огромный кристалл кварца.
Вера Михайловна опустилась на стул и начала переобуваться, благо за прилавком ног её никому не видно.
— Дамочка, будьте любезны!
Полный лысый мужчина стоял у стекла и рассматривал драгоценности. Вера Михайловна — на одной ноге туфля, на второй босоножка — вежливо улыбнулась:
— Что вас интересует?
— Вот этот перстенёк на кругленькую сумму. Я ведь их всю жизнь добывал на Севере. А жена не верит. Какие такие алмазы? Добывал-добывал, а она их и не видела…
Вера Михайловна здесь, в тишине, полюбила разговорчивых покупателей. Особенно интересных, откуда-нибудь приехавших, вот как этот дядечка с Севера.
— Теперь я пенс…
— Кто?
— Пенс, говорю, на пенсии, значит. Деньжат заработал, лежат втуне, процентами обрастают. А жена алмаза век не видела, хотя я их добывал. Отсюда и мыслишка купить ей бриллиантик, чтобы знала, на что наши с ней северные годы ушли.
— Покупайте, — согласилась Вера Михайловна.
Он вертел перстень, смотрел его на свет, прищуривался, приглядывался и шумно вздыхал.
— Откровенно говоря, я видел сырые алмазы, а в гранёных-то не очень разбираюсь…
— Зачем в них разбираться? Вы оценивайте красоту.
— Вот я и оцениваю, — не совсем уверенно согласился покупатель.
Вера Михайловна представила… Не представила, а как-то допустила такую невероятную возможность… Нет, не возможность, а вообразила сон с открытыми глазами — ей дарят двенадцатитысячный бриллиант. Кто дарит? Ах, это не так уж и важно. Допустим, не северянин, а какой-нибудь южанин. «Не уезжай ты, мой голубчик…»
Ознакомительная версия.
