– Ничего себе местечко, – засмеялся Фанфан.
– Да уж, – согласился Ла Скумун. – Что с тобой произошло?
– Схлопотал пятерик. Два уже отмотал. Остается три. Поначалу я ходил к твоему адвокату, но через некоторое время… Сам понимаешь, – договорил Фанфан.
В конце концов, у каждого своя жизнь.
– За это не беспокойся. Мы с Ксавье пережили самое трудное. Теперь точно выкарабкаемся.
– Сколько вам осталось?
Ла Скумун быстро подсчитал. Двадцать лет минус семь Для Ксавье. Пятнадцать минус пять для него.
– Ксавье – тринадцать, мне – десять.
– Не хило, – оценил Фанфан.
– Как пошли дела после того, как меня посадили?
– Вернулся Шнурок. Бабок – куры не клюют. Куча молодых выкроила себе местечко и теперь они катаются на тачках с потрясными телками. Хотел бы я, чтобы ты это увидел! Появились банды, работающие под легавых, черный рынок и прочее…
– Надо тебе было остаться на воле, – улыбнулся Ла Скумун.
Он вдруг осознал, что улыбается. Впервые за несколько лет.
– Твою мать! – пробормотал он.
– Ты чего?
– Так, ничего.
Ночью Фанфан спал на койке Ксавье. Разговоры возобновились, прерываемые долгими паузами из-за обходов.
– А как Шарло Щеголь? – спросил Ла Скумун.
Фанфан помрачнел, что было не в его привычках.
– Я здесь из-за него, – ответил он.
– Никогда бы не подумал, что он на такое способен.
– Ты не понял. Он мертв.
– А ты принялся изображать из себя верного пса?
– Не пришлось. Это я его застрелил.
В голосе Фанфана слышалась горечь.
– За что?
– Стыдно сказать. Мне даже не удалось смыться, они взяли меня с поличным.
– Это связано с его костюмами? – мягко спросил Ла Скумун.
– Ты правильно понял… Да, из-за этого. Не знаю, что на него нашло в тот вечер, но он как взбесился. Все произошло в одну секунду…
Ла Скумун молча кивнул. Через некоторое время исповедь возобновилась.
– А ведь мы всегда были вместе, дружили. Я уверен, что он хорошо ко мне относился, радовался моему приходу, а когда я схватил пневмонию, меня навестили пятьдесят парней. Все его. Это что-нибудь да значит.
Ла Скумун понял, почему тяжесть тюремного режима не беспокоила Фанфана. Его мучили угрызения совести.
После исповеди он несколько дней молчал, а однажды ночью вновь заговорил:
– Ему надо было тоже выстрелить. Лучше бы…
– Забудь об этом, – перебил Ла Скумун. – Жизнь здесь слишком тяжела. С таким настроением ты не протянешь три года.
Заведующий хозблоком тюрьмы жаловался на нехватку средств. Старенький врач только подписывал разрешения на погребение и воздевал руки к небу. Заключенные продолжали жрать клей, раздуваться и умирать. Что тут мог поделать врач? Он четко сказал директору: «Нельзя, чтобы они ели клей».
Директор объявил: «Есть клей запрещается». Это объявление вывесили в двух цехах, где работа требовала использования данного продукта.
Но заключенные в других цехах тоже пухли и умирали. Сначала предполагалось, что они волшебным образом жиреют, но через неделю их вычеркивали из списка.
– Можно подумать, они делают это нарочно, чтобы усложнить мне жизнь, – жаловался завхозблоком.
Ла Скумун жил, поддерживаемый силой духа. Однажды он спросил, не слышно ли чего о Вилланове.
– Его никто больше не видел, – ответил Фанфан. – Из Аргентины приезжал Макс, его компаньон. Он тоже ничего не знал. Наверное, шлепнули где-нибудь в тихом уголке.
– Или он смылся с девчонкой… Такое бывает, – заметил Ла Скумун.
– Всякое бывает.
Фанфан даже не догадывался, насколько верно сказал. Общество сделало через администрацию предложение заключенным. Узники зашевелились, стали писать заявления.
Речь шла об обезвреживании бомб, снарядов, торпед и прочих неразорвавшихся штуковин, зарывшихся в родную землю. «Такой патриотизм будет оценен в самой высокой степени».
Условно-досрочное освобождение, разумеется, касалось только живых, тех, кто не взлетит на воздух, выкапывая снаряды. Те же, кто подал заявление в надежде бежать, рисковали быть убитыми при попытке к бегству или расстрелянными в двадцать четыре часа. Военно-полевой суд скор на расправу.
Брать на подобные работы можно было только заключенных, у которых было не меньше десяти лет неотсиженного срока. Таких как Роберто Ла Рока и Ксавье Аде.
Они заполнили бланк заявления. Некоторые отказались рисковать жизнью. После войны еда станет нормальной, а годы так и так идут. Лучше уж посидеть здесь, чем ждать, пока тебя разнесет на куски бомба замедленного действия.
– Когда выйдешь, отправляйся к Рошу, адвокату. Если Ксавье или я останемся живы, для тебя будет лежать письмо с указанием, где нас найти, – сказал Ла Скумун Фан-фану.
– Зайду.
– А если однажды найдешь достойного человека, укажешь ему тайник, где я спрятал пистолет.
– Пистолет?
– Именно. Слушай…
Он объяснил. Фанфан слушал, разинув рот.
Приказ о переводе пришел в начале января 1944 года. Пятьдесят зэков покинули централ и отправились в направлении Парижа, скованные по трое.
Группа Ла Скумуна шла в голове колонны, группа Ксавье – в хвосте. Друзья видели один другого издалека, когда конвоиры сковывали заключенных. Маленький взмах руки… и огромная радость от того что живешь и выходишь вместе!
Никто из зэков не думал, что может взорваться при разминировании. Каждый рассуждал: «Уж я-то выкручусь… Сосед, может, подорвется, но не я. Все подорвутся, кроме меня…»
Ла Скумун думал: «С Ксавье мы выпутаемся». Ксавье думал: «Роберто и я не можем так кончить».
* * *
В Париже этап разместили на два дня в тюрьме Сантэ, откуда заключенных стали распределять по различным местам разминирования.
Ксавье, Ла Скумун и еще десяток узников попали в Лиль Адан. Зимой пейзаж был унылым, но по весне все цвело, а летом тонуло в зелени. Разумеется, это относилось к тому времени, когда Лиль Адан не бомбили. Один из узников знал этот район в лучшие времена, и они не уставали слушать его рассказы.
Их поселили в бараке под охраной отставных надзирателей, жандармов и нескольких немцев, к которым успели привыкнуть как к мебели.
После того, как они выкапывали бомбу, ее разминировал сапер-профессионал. Он заявил, что ему необходим помощник, и один храбрый глупый зэк попытался научиться саперному делу. Он подорвался на маленьком снаряде, откопанном Ксавье, и то, что осталось от его тела, завернули в брезент в ожидании лучших времен.
И работа возобновилась с весьма относительной энергией.
«Добровольцев» быстро призвали к порядку, и заступы с лопатами возобновили движение. Они предпочли бы осторожно, очень осторожно водить граблями, чтобы не задеть снаряды. К сожалению, земля смерзлась, и требовались заступы. Зэки прочесывали местность методично, находясь довольно далеко друг от друга.
К вечеру, в конце работы, один паренек из Шаранты услышал звон своего инструмента о металл. Последовавший за этим взрыв отбил у него всякое любопытство.
Пришлось отрезать еще один кусок брезента, за неимением лучшего.
Пища была довольно приличной. Давали даже вино.
По утрам двое или трое считали необходимым спросить с грубым смешком:
– Чья очередь?
Ла Скумун думал о Женевьев. Им предоставили право переписки, но запретили давать свой адрес. Женевьев просила его позаботиться о Ксавье, считая Ла Скумуна более сильным и разумным, чем ее брат.
Ксавье работал в соседней воронке. Они ориентировались друг по другу, чтобы продвигаться вперед одним темпом.
Оттепель и дождь превратили почву в жидкую кашу. Весна начиналась плохо. Но узник, знавший этот район до войны, не мог уже сравнить пейзаж с тем, что было; он подорвался и умер, с воплями извиваясь в грязи.
Вооруженные охранники, следившие за заключенными, прониклись к ним уважением и разговаривали вежливо.
К вечеру те, кто выкопал днем снаряд, были на грани нервного срыва и отказывались продолжать. Но наутро они снова брались за дело.
Над районом летали самолеты, по дорогам следовали колонны тяжелых грузовиков.
– Осталось недолго, – говорил Ла Скумун Ксавье.
– Как, по-твоему, сколько?
– Месяца три-четыре.
Больше, чем достаточно, чтобы подорваться. Доля секунды – и тебя разнесет на куски. Узники работали в одних рубашках. Припекало майское солнце, и эмоции тоже накалялись.
Они не видели в окрестностях птиц. Проходившие люди виделись вдали, у поворота дороги.
К полудню Ла Скумун с огромной осторожностью обкопал маленькую торпеду. Дело обстояло скверно. Она торчала наискось и грозила завалиться, если лишить ее точки опоры. А сапер требовал чистой работы: он хотел жить.
Ла Скумун вертелся вокруг уже вырытой ямки, не решаясь ни к чему притрагиваться. Ксавье следил за ним взглядом. Наступило время обеда.
Они ели стоя, перед дверью барака, откуда не было видно поля.
Ксавье быстро проглотил свою порцию и потянулся.
