Некоторое время мы сидим и смотрим игру. Начался финал соревнований, и вокруг сидят не снявшие формы игроки выбывших команд, спустив гетры до лодыжек, растирая мускулы и болея за того или другого финалиста. Матч интересный, забито много голов, и через некоторое время все, включая игроков на поле, теряют счет. Когда остается минута до конца и они спрашивают у рефери, какой счет, начинается хаос, потому что тот тоже точно не помнит. То ли 5:4, то ли 5:5, но, по мнению большинства, это и близко не похоже на правду. Зрители выбегают на поле, выкрикивая свои цифры и устраивая короткие споры с рефери. Один из вратарей сидит с отсутствующим видом на линии ворот, положив руки на колени и ожидая какого-нибудь решения. За воротами друзья смеются над ним, дразнят за сделанную ошибку, но он, не поворачиваясь, машет рукой, не то признаваясь, не то отказываясь. Во всяком случае, он играет. Панчо идет купить еще сэндвичей и пива, будучи уверен, что спор закончится нескоро.
– Что происходит? – спрашивает рыжеволосая подруга Клаудио.
– Да то же, что и всегда у этих латиноамериканцев, – презрительно отвечает сын. – А потом удивляются, что у них в стране порядка нет.
– Зато мы не такие холодные и фригидные, как англичане. – Панчо, вернувшийся с сэндвичами и пивом, специально говорит по-английски, чтобы могла слышать девушка. – Похоже, они никогда не видели солнца.
Девушка – ее зовут Эмили – нервно смеется. Я хочу сказать ей, чтобы она не принимала это на свой счет, что Панчо адресует свои слова не ей, а светловолосому специалисту по правам человека и безнаказанности преступников в Уругвае, скверной mujer traidora[55], злобной, грозящей ему судебным преследованием Софи (д-ру философии), нанесшей тяжелые повреждения нежному сердцу бедного Пабло.
– Это правда, – говорит Эмили, не желая ссориться. – Не о фригидности, конечно… – Ее смех становится несколько более напряженным. – …но чуть-чуть больше солнца нам не помешало бы, правда, для меня это опасно, потому что я быстро сгораю. Выхожу на солнце и – бац! – становлюсь красной, как помидор или омар, хотя омары на самом деле, как вы знаете, не красные: они синие, пока их не бросят в кипящую воду, что, по-моему, настоящее варварство, особенно потому, что беднягам перерезают сухожилия клешней, чтобы они не могли кусаться…
Я вижу, как мой сын извивается от неловкости, хотя мне нервная болтовня Эмили кажется очень милой и почти компенсирующей ее белые ресницы. Выясняется, что девушка работала с группой, тайно собиравшей видеоматериалы о жестоком обращении с животными в цирках.
– Да, – возмущается Панчо, обращаясь ко мне взглядом в поисках поддержки, – много шума по поводу несчастных слонов, а до эксплуатируемых клоунов никому нет никакого дела.
Но я не собираюсь давать Панчо возможность изображать из себя радикала и задирать Эмили только из-за того, что она англичанка и вегетарианка. Об эксплуатации клоунов Панчо не знает ровным счетом ничего, и еще меньше она его волнует. В Латинской Америке высшие классы очень любят выражать негодование по поводу эксплуатации, осуществляемой иностранцами; они будут распространяться на эту тему за обеденным столом, пока Розита носит тарелки, замечаемая только сыновьями семейства, которым она потребуется в какой-то момент, чтобы избавиться от девственности.
– Меня всегда радует, когда тигр, которого выращивали в неволе с самого рождения, вдруг поворачивается и без всякой видимой причины откусывает своему укротителю руку, – заявляю я. – Просто тигру надоело терпеть удары кнута, прыгать через обручи и сидеть на неудобных стульях. Эмили дарит мне улыбку.
– Да, но после этого тигра застрелят, что совершенно несправедливо.
– Справедливости нет, – брюзжит раздраженно мой сын, не открывая глаз. Клаудио никогда не делал вид, что его интересуют слоны, клоуны, тигры или даже воздушные гимнастки, красавицы, осыпанные блестками, – главным образом потому, что их нельзя включить или выключить, у них нет мышей (тех, которыми кликают, а не пугают слонов) и с ними нельзя общаться по электронной почте.
– Ну, если в мире нет справедливости, – говорит Эмили, – то я думаю, что нужно попытаться изменить мир. Даже если это не получится, стоит попробовать. Сам станешь лучше в результате. Я так думаю.
Она вызывающе подмигивает Клаудио, который трет глаза и тихонько стонет.
– Я подозреваю, Эмили, что мой сын находит такие взгляды слишком старомодными, но, возможно, вы правы, – говорю я.
– Я не об этом, – стонет Клаудио, – очень болит голова. Теперь уже и в шее боль. Боюсь, что завтра не смогу пойти на работу.
Теперь я вижу, что это серьезно. Для Клаудио не пойти на работу – то же самое, что для алкоголика решить несколько дней не пить. Я уже собираюсь высказаться на эту тему, когда организаторы соревнований и рефери приходят к решению по поводу неизвестного счета. Команды будут играть еще полчаса, и победит тот, кто первым забьет гол, а при неоткрытом счете перейдут к пенальти.
– Будет нечестно, если команда, которая считает, что она сейчас выигрывает, в итоге проиграет, – говорит Эмили.
Но так и происходит. Команда, которая считала, что ведет 5:4, и выглядела лучше в течение всей игры, пропускает гол через десять минут. Победители в экстазе. Рефери вынужден спасаться в раздевалке, после того как проигравшие набросились на него, показав полное отсутствие духа интернационализма – пролетарского или какого-либо иного. На церемонии награждения, во время которой проигравшие отказались принять Приз для занявших второе место, специальный приз за честную игру в духе пролетарского интернационализма присуждается представителям империалистической нации – Британии. Они единственные могут в какой-то мере претендовать на него, если учесть, что в целом их игнорировали, но они не пытались выгнать противника с поля. В этом есть приятная ирония, которая ускользнула от Панчо, но не от Клаудио – фактического гринго, который, забыв на время о своей болезни, энергично им аплодирует. Их ведущий нападающий, тощий прыщеватый шестнадцатилетний парень с небрежной челкой, поднимает приз над головой, как кубок национального чемпионата, под насмешливые выкрики товарищей по команде, благодарит и исчезает в раздевалке, где интернациональная бригада, состоящая из курдов, турков, англичан, чилийцев, боливийцев, колумбийцев и перуанцев-нигерийцев, создает густую сладкую дымовую завесу марихуаны.
Теперь Клаудио по-настоящему страдает: он не может сосредоточенно слушать говорящего. Похоже, что дневной свет для него мучителен. В итоге я настолько встревожен, что решаю: ему нужно в больницу. Он слабо противится, но заметно, что тоже обеспокоен. Он не хочет вставать, резко наклоняется вперед, и его неистово рвет.
– Наверно, он что-то съел, – бормочет Эмили. – Мы вчера ходили в ресторан. Я съела только овощную мусаку, но Клаудио ел рыбу – тунца, кажется…
Клаудио стонет, вытирая рот платком, который молча предложил ему Панчо. Говорит что-то подозрительное, как будто предлагает Эмили замолчать, но его голос звучит неразборчиво, как у накачавшегося наркотиками.
– Панчо, помоги мне, – прошу я, – я хочу отвезти его в больницу.
Мы медленно пересекаем стадион, и каждый шаг вызывает у Клаудио острые страдания. Его снова тошнит около дерева, и я вспоминаю, что в детстве его сильно укачивало. Даже после полета на аттракционе super-aviones в Буэнос-Айресе он позеленел и не мог съесть мороженое.
– Я умираю, – стонет он. Если бы это сказал кто-нибудь другой, а не Клаудио, я счел бы это мелодраматичным.
Мы подводим его к краю мостовой и ищем желтый огонек такси. Когда наконец удается остановить машину, водитель настороженно смотрит на Клаудио.
– А он мне не наблюет на сиденье?
– Он болен, – говорю я, – мы везем его в больницу.
– У меня тут не машина скорой помощи, – огрызается водитель, небрежно выбрасывая в окно сигарету и уезжая прочь.
Во мне поднимается волна ненависти, как у Панчо, к этому тупому, невежественному, лысому, малограмотному английскому антисамаритянину. К счастью, Клаудио не замечает этого.
– Нужно запомнить его номер! Мы напишем на него жалобу! – возмущенно кричит Эмили. – Они не имеют права не взять пассажира: если место, куда нужно ехать, лежит внутри какого-то радиуса, они обязаны вас взять…
– Ладно, об этом теперь поздно говорить, – отрубаю я и машу рукой всем такси, даже без желтого огонька, в надежде, что какой-нибудь водитель просто забыл его включить.
Наконец останавливается такси. Мы заносим Клаудио на заднее сиденье, обещая водителю, что его не будет рвать, и едем в больницу.
В приемном отделении висит электронное табло, извещающее, что ждать нужно три часа. На пластиковых скамьях сидят мужчина, обхвативший себя за голову, повар в рабочей одежде, проткнувший себе шею ножом, женщина азиатского происхождения, которая стонет и раскачивается, держась за живот. Тут же расхаживает пьяный, раздражающий всех внезапными очередями бессвязных ругательств, которые могут относиться как к его боли, так и к чему-то иному.
