— Все! Готово, однако! — вклинившись в их разговор, радостно доложил Айкин, снимая с рогулек длиннющий закопченный вертел с зажаренной на костре козлиной лопаткой. — Идите скорее сюда, Андрей, дедка! Идите — кушать будем.
— Ну, пойдем тогда, Андрюш, — разом просветлел лицом Семеныч, моментально откликнувшись на адресованную ему открыто сияющую на смуглом широкоскулом лице ульчи приветливую улыбку. — Пойдем поснедаем перед дальней дорожкой. Надо подкрепиться. Да потрафить, стал быть, нашему прилежному доке поваренку. — Тихонько закряхтел, поднимаясь с валежины, опираясь на подставленное Мостовым плечо. — А вот умеют же они, чертенята, любую дичину во всякий раз вкусно приготовить. Чего-чего, а уж этого от них не отнимешь. Далеко ж и не каждой бабе такое под силу.
— Ну что, дедка? Тебе нравится? — не переставая жевать с громким чавканьем, промычал Айкин, то и дело вцепляясь зубами в здоровенный шмат мяса, ловко отмахивая от него остро отточенным ножом у самых губ тонкие кусочки и тут же отправляя их в рот.
— Очень. Прямо во рту тает, — сказал Семеныч и, весело переглянувшись с Мостовым, хохотнул: — Гляди-ка, Андрюха, что творит! Что твоя мясорубка. Ты смотри, Акимушка, ненароком нос себе не отчекрыжь. Что ж ты потом безносый-то делать будешь?
— Ничего-ничего. Мы же не носатые. Не такие, как вы, — благодушно принял шутку ульча и скорчил смешную рожицу. — У нас же нос совсем маленький, однако. Только дырочки. Зато за ветки не цепляется. — И тут же с ходу, не спуская с лица шаловливую улыбочку, обратился к Мостовому: — А куда пойдем, Андрей? В какую сторону?
— Да вон, видишь, сдвоенная сопочка? — ответил Мостовой, показав взглядом на белеющие у самой линии горизонта дальние гольцы.
— Ага-ага, вижу. Совсем недалеко, — прищурившись, закивал головой Айкин. — Две-три чаевки всего.
— Как ты сказал? — недоуменно приподнял брови Семеныч.
— Ну, это у нас так говорят. Ульча по тайге потопает маленько. Потом костер запалит. Погреется немножко. Чаек попьет. Потом только дальше топает. Так хорошо всегда бывает. Так всегда делаем.
— А-а, понятно, — протянул Семеныч. — Чаек — это, конечно, здорово. Только как же мы чаек-то погреем, когда у нас даже плошки никакой с собою нет? Ни котелка, ни какой кружки завалящей?
— Зачем кружка, когда кругом березка есть. Сейчас поедим, я быстро с бересты посудку сделаю. Совсем просто.
— А не сгорит?
— Зачем сгорит? Ничё не сгорит. Надо же маленько греть только.
— А ведь и не лишним было бы сейчас чайку-то похлебать. Не все ж сидеть всухомятку, — обрадовался Семеныч. — Так опять же оказия! Заварки-то у нас тоже нет. Да ничего — лозу лимонника запарим. Вона ее кругом сколько. Или калины надерем. Я вроде как один кусточек вижу.
Мостовой поднял глаза, проследил за взглядом старика и тоже сразу же заметил поблизости, буквально в полста метрах от скального обрыва, низко пригнувшийся к земле под тяжестью свежевыпавшего снега кустик калины с еще не до конца оббитыми, обклеванными птицами кроваво-красными ягодами и словно тотчас ощутил на языке знакомый терпкий горьковатый привкус.
— Чай это… — подключился было к разговору Андрей, но так и застыл с открытым ртом. А через мгновение сорвался с места, сдернул с куста автомат, снял его с предохранителя и, крепко уткнув стылый затыльник откидного приклада в плечо, снова замер без движения.
Совсем рядом внезапно раздался оглушительно громкий треск кустов. А через несколько мгновений в подступающем вплотную к поляне низкорослом орешнике замелькали одна за другой в облаках поднятой в воздух снежной пыли мощные звериные спины, густо покрытые длинной темной шерстью. Огромное стадо кабанов летело через кустарник напролом, на махах, безоглядно, словно не причуяв ни дымка от кострища, ни ненавистного, пугающего, заставляющего всегда держаться от него на максимальном удалении человечьего запаха.
Андрей про себя машинально начал подсчет: «Два… Пять… Пятнадцать… Тридцать шесть…» Но очень скоро сбился. А стадо все валило и валило. Летело, неслось вперед неудержимым сплошным потоком, буквально утюжа, вбивая копытами в промерзшую землю трескучий сухой лещинник. Казалось, что ему и конца никогда не будет. Но так же внезапно наступила полная, звенящая в ушах тишина. Будто какой-то невидимый бешеный оркестрант в последний раз грохнул в литавры со всей дури и тут же моментально сграбастал, сдавил их руками изо всех сил, не позволяя звуку резонировать.
— Уф-уф, — через полминуты придя в чувство, первым шевельнулся Айкин и, вытирая пот со лба, обратился к Мостовому: — А ты чего не стрелял, Андрей?
— А зачем? Нам же сейчас мясо не нужно. Там же еще целая задняя ляха от косули осталась.
— Ай-и! — восхищенно пробормотал ульча и поцокал языком. — Какая у тебя, Андрюха, большая воля, однако! Очень большая! Я бы ни за что не вытерпел. Как же тут вытерпишь, если совсем близенько бежали? Совсем-совсем! Ни за что не промахнуться! — Выпалил на одном духу и вдруг посерьезнел: — А чё же они так быстро бежали? Испугались, наверно, кого-то? Может, амбу?[52]
— Да, не мешало бы посмотреть, — тоже озаботился Мостовой.
— Пойдем посмотрим, — мигом загорелся Айкин и затоптался на месте в нетерпении.
— Иван Семеныч, ты подожди нас здесь у костерка. Мы сейчас быстренько обернемся. Поглядим только, кто там этих вепряков ошалевших спугнул, и сразу же обратно.
— Ладно, Андрюша, идите, идите. Я вас тут подожду, — согласился Крайнов. — Идите, гляньте. Надо же понять. А я приберусь покуда.
Через полчаса, обогнув скалу и пройдя с километр по следам кабаньего стада, Андрей с Айкином поднялись на макушку невысокой покатой сопочки и остановились, внимательно осматривая лежащую внизу заснеженную марь.
— Вон, вон видишь? — показал рукой ульча.
— Где?
— Да вон там. Там, где ямка такая круглая на краю болотка?
— Да нет. Ничего не вижу, — проворчал Мостовой, до рези в глазах напрягая зрение. И только через десяток секунд, приглядевшись как следует, заметил на белоснежной целине две маленькие, едва различимые черные точки. — Тигры?
— Да никакие не тигры, — с досадой и как-то даже обиженно буркнул в ответ ульча. — Разве ты не видишь, что ли, что это люди? Два мужика. В такой же одежке, как у тебя, пятнистой. У одного еще значок такой блестящий на шапке. А у другого — на груди прицеплен.
— Значок, говоришь, Аким? — произнес Мостовой и, скривившись, словно от зубной боли, с подступающим раздражением подумал: «Неужели опять егерьки эти? Только их нам еще и не хватало до полного счастья. Вот же прицепились, блин, к хвосту, как тот репейник. Ну что с ними делать-то теперь? Отдать им батарейки, и пусть уматывают? Они все же, скорее всего, — не из Саниной компашки. Не похоже… вроде… Ладно. Догонят — отдам, и пусть себе катятся к едрене фене».
— Ну чё там? — нетерпеливо, вопросительно заглядывая в глаза вышедшего из кабинета начальства врио командира группы спросил Вася Нилов, обычно совершенно невозмутимый и немногословный, почти безголосый белобрысый крепыш — давнишний «третий номер».
— А ты не знаешь? — огрызнулся Илья Краев.
— Чё — по Санину душу?
— …
— Блядь!
— Все. Закройся. Иди готовься. Завтра в шестнадцать вылет. Нашим бортом до Кневичей. Еще вопросы есть?
— Нет.
— Тогда — десант. В пятнадцать полная готовность. Все, как обычно.
— Понял.
«Понял ты, понял, — хмыкнул Илья, с едкой издевкой глядя в удаляющуюся туго обтянутую камуфляжем широкую и крепкую, как трехдюймовая дубовая доска, спину подчиненного. — Да ни хрена ты, Васек, не понял. Да и не хрен тебе ничего понимать. Не твоя забота. Тоже мне еще радетель нашелся».
Краев несуетно, вразвалочку спустился на первый этаж здания по истертым от времени, будто зализанным посередине каким-то гигантским языком гранитным ступеням. Боком протиснулся через бестолково, слишком узко сваренную вертушку, бросив рассеянный мутно-свирепый взгляд на часового. Пересек плац и вышел за КПП. Отошел на пару метров. Остановился и закурил. Скомкал и бросил прямо на тротуар рядом с урной пустую сигаретную пачку.
«Вот так все гнусно, паря, и кончается, — подумалось почти бесстрастно, безо всякой злости. — Годами пашешь на этих говнюков с большими звездами. Таскаешь им каштаны из огня, как преданная шавка, а потом в один прекрасный миг — раз и кирдык тебе. И списали, сволочи. В расход — как старую заезженную клячу».
Постоял, повертел в руке прикуренную сигарету и, сломав, сплющив ее в кулаке, уронил под ноги. Брезгливо стер с ладони прилипшие крошки табака и, подняв воротник плаща, засунув руки почти по локоть в карманы, медленно побрел по пустынной вечерней улице.
«А Санек, конечно, и сам виноват. Должен был сразу насторожиться, как только ему этого хмыря Мостового, его бывшего сослуживца, в разработку всучили, на шею повесили. Мог ведь тогда и каким-то образом отбрехаться. Да, мог, конечно. Что-нибудь придумал бы. Приказ приказом, но и мы ж не дети. Знаем, поди, как вовремя шлангом прикинуться… Нет же — полез-таки. Не смог устоять, когда перед глазами такой неслабый навар замаячил. А ведь предчувствовал, наверно, что все это лично для него может очень дерьмово закончиться. Не мог не почуять с его-то звериным нюхом… Теперь вот нашел, баран рисковый, на свою задницу приключений. Валить его придется. Придется?» При этой мысли остановился как вкопанный, и ледяным холодом тут же шибануло по ногам. Опустил глаза и увидел, что стоит посередине глубокой, набитой снегом лужи. Матюгнувшись, запоздало скачками метнулся в сторону. Опершись рукой на стену дома, вылил грязную жидкую снежную кашу из туфель, стащил носки, отжал, надел их и снова напялил на ноги мокрую обувь. Бросил взгляд по сторонам и, заметив впереди в конце квартала тускло мерцающую неоновую вывеску какой-то забегаловки, направился к ней быстрым шагом.
