Объяснения экспертов не интересовали никого, кроме нескольких студентов-медиков, пришедших специально ради этого, и на пятой минуте выступления доктора Бени зал опустел на добрую треть.
Выступление обвинителя, а главное, защитительная речь Жува должны будут несколько подогреть интерес к дневному заседанию: тут обычно ожидают либо сенсационных изобличений, либо какого-нибудь юридического крючка.
Но по-настоящему атмосфера трагедии возникнет снова, когда председательствующий резюмирует обвинение и судьи вместе с присяжными удалятся на совещание.
— Поднимите правую руку. Произнесите: клянусь!
— Клянусь!
Бени, в противоположность Ламуре старался низойти до уровня присяжных и пользовался только понятными им терминами.
Ломон отметил про себя, что на правой руке у доктора два пальца потемнели от табака. Бени давал показания восемнадцать минут, и после его выступления присяжным пришлось выбирать между взаимоисключающими точками зрения двух уважаемых и уважающих друг друга ученых.
По мнению Ламуре, смерть могла наступить около восьми часов вечера.
По словам же Бени, Мариетта не могла быть убита прежде одиннадцати часов; его вывод сводил на нет и без того сомнительное свидетельство акушерки.
Вопрос задала только г-жа Фальк:
— Была ли смерть Мариетты Ламбер мгновенной, и можно ли надеяться, что она не мучалась?
Бени терпеливо объяснил, почему, по его мнению, смерть наступила не мгновенно, а минут через пятнадцать — двадцать после нанесения удара. Явно желая успокоить г-жу Фальк, он добавил, что Мариетта Ламбер все это время находилась в коматозном состоянии и не испытывала страданий в обычном понимании этого слова.
— Объявляется перерыв до половины третьего.
Только встав, Ломон понял, насколько скверно он себя чувствует: ноги ломило, а снимая мантию, он на миг ощутил головокружение и даже испугался. Но сейчас на его лице выражалось удовлетворение, и это не ускользнуло от внимания остальных членов суда. Догадались ли они о причине? Если да, то должны были бы испытывать раздражение против него: он сыграл с ними неплохую шутку, что и привело его в хорошее настроение.
Как все судьи на свете, они предпочитают ясные дела: подсудимый либо праведник, либо грешник, и можно, не колеблясь, выносить приговор.
Ломон не был еще убежден в успехе, но, ведя процесс по-своему, задавая вопросы, освещая некоторые моменты, не до конца выясненные следствием, он, похоже, кое-что добился: сейчас дело представляется уже не таким ясным.
Так ли неоспоримо виновен теперь в глазах служителей правосудия Дьедонне Ламбер? Не начали ли они, в том числе и Армемье, испытывать сомнения и не показалось ли им, что кое-кто из выступавших свидетелей вполне мог совершить преступление?
Смешно, но сейчас он, Ломон, подумал о Лоранс так, словно перестал ее бояться. Если она внимательно читала в газете отчет о процессе, — а Ломон в этом не сомневался, — то не могла не почувствовать: в поведении ее мужа много необычного. Догадывается ли она о причине?
— Ну что, сегодня кончим?
— Сейчас я почти уверен, что да. Все будет зависеть от обвинителя и от защитника.
А присяжные поняли его намерения? Ломон постарался, сохраняя, правда, максимальную сдержанность, представить им участников этой драмы, включая и свидетелей, во всей их сложности, и оттого показания последних сразу же стали выглядеть куда менее вескими.
— Подвезти вас? — предложил в вестибюле Армемье. У него была машина, и маршрут его пролегал по улице Сюлли.
— Да, благодарю вас, — ответил Ломон.
Прокурору хотелось переговорить с ним. Сидя за рулем, Армемье время от времени украдкой посматривал на Ломона.
— Любопытное дело, — пробормотал он, словно не придавая значения своему замечанию.
— Мне думается, каждое дело по-своему любопытно.
— Я имею в виду свидетелей.
— Полагаю, в их показаниях правда и ложь смешаны в равных пропорциях. Это свойственно людям.
Ломон ответил так намеренно. Но это было рискованно. Его слова не могли не поразить прокурора, и тот не упустит возможности пересказать их, а кто-нибудь в конце концов усмотрит причины личного характера, вынудившие Ломона говорить именно так, а не иначе.
— Хотелось бы мне знать, как поведут себя присяжные.
Они уже приехали, и Ломон позволил себе напоследок небольшую хитрость:
— А что на их месте решили бы вы?
Уж не стал ли он понемножку отождествлять себя с обвиняемым? Нет, не с Ламбером, конечно. Тут для Ломона ни личность, ни жизнь Ламбера, ни преступление, то ли совершенное, то ли не совершенное им, ровным счетом ничего не значили. Просто впервые за свою карьеру Ломон мысленно сидел на скамье подсудимых. Это стало своего рода игрой, особенно во время показаний двух последних свидетелей. Ломон подумал, кто же займет его место, и решил: вероятней всего, сам Анри Монтуар — судить-то придется судью.
Забавы ради Ломон представлял себе выступления воображаемых свидетелей, придумывал их показания. Он нашел двойников почти для всех выступавших на процессе Ламбера. К примеру, белесая девица из перчаточного магазина исполняла бы роль Элен Ардуэн, а Жюстен Лармина — роль Желино. У них ко всему прочему совпадали имена, и это еще больше увеличивало сходство.
А вот эквивалента Жозефу Папу среди свидетелей на своем процессе Ломон не нашел, и это его раздражало; он долго примеривал разные кандидатуры, но так ни на ком и не остановился; зато с акушеркой было куда проще: Ломон только поднял глаза, и взгляд его упал на г-жу Фриссар.
Анна, как всегда, помогла ему снять пальто и открыла дверь в столовую; стол уже был накрыт.
— Нового ничего? — машинально спросил Ломон.
— Нет, месье. Ничего особенного.
Тон у нее был неуверенный, и Ломон понял: она что-то скрывает.
— У мадам был приступ?
— Она запретила рассказывать об этом, чтобы не беспокоить вас во время процесса.
— Приступ был сильнее, чем обыкновенно?
— Да, месье. Леопольдина очень перепугалась и даже позвонила доктору Шуару.
— Он приезжал?
— Нет. Он был на визитах, и разыскать его не удалось. Когда мадам стало получше, она ему позвонила, чтобы он не беспокоился.
Ломон направился к лестнице.
— Постарайтесь не шуметь: мне кажется, мадам уснула. Она еще даже не звонила, чтобы принесли завтрак.
Ломон поднимался на цыпочках и, войдя в спальню, сначала решил, что Лоранс спит: глаза у нее были закрыты. Первым делом он бросил взгляд на пузырек с каплями и, облегченно вздохнув, отметил: по сравнению с утром уровень лекарства почти не изменился.
— Ты зря так беспокоишься, — произнесла Лоранс, пока он всматривался в пузырек.
Пойманный с поличным, Ломон вздрогнул. Приоткрыв глаза, Лоранс смотрела на него, и по взгляду ее нельзя было понять, что она имеет в виду.
— Мне сказали, ты себя не очень хорошо чувствовала.
— Приступ продолжался дольше, чем обычно. Прислуга перепугалась. Они, должно быть, сказали тебе, что позвонили доктору; по счастью, его не было дома. Сейчас уже все прошло. А как ты себя чувствуешь?
— Хорошо.
Ее слащавый тон и прямо-таки ласковый взгляд не понравились Ломону.
— Лоранс, может быть, стоит все-таки пригласить Шуара? Мне было бы спокойнее.
Она отрицательно покачала головой и с облегчением — Ломон мог бы в этом поклясться — улыбнулась. Это его напугало.
— Нет, я все-таки вызову Шуара.
— Умоляю тебя, Ксавье, не надо! Клянусь, если я почувствую себя хуже, я позвоню ему. Во второй половине дня он обычно принимает у себя в кабинете. Иди поешь.
— Ты уверена, что…
— Да, да. Ступай.
Безумная мысль мелькнула у Ломона. Что если все эти пять лет, а верней, все двадцать четыре года он заблуждался относительно Лоранс?
Нет, он даже думать об этом не хотел. Это невероятно. Это просто невозможно: он не мог так чудовищно ошибаться.
— Ну, иди.
— Перед уходом я поднимусь посмотреть, как ты.
— Хорошо, зайди если хочешь. Скажи Леопольдине, что я съела бы яичницу-болтушку из одного яйца.
Ломон, задумавшись, спустился в кухню, передал Леопольдине просьбу Лоранс и спросил:
— Скажите, ей действительно было очень плохо?
Но Леопольдина, пожав плечами, лишь проворчала в ответ:
— Надо думать, я ошиблась, раз сейчас у нее появился аппетит!
8
Ламберу предстоит свидание
Часы в глубине зала показывали около пяти, когда Ломон откашлялся и, обведя взглядом публику и присяжных, начал излагать заключение по процессу. После двенадцати он снова почувствовал жар, правда меньше, чем накануне: температура, вероятно, была в пределах 38°, ум не утратил ясности, тела не сковывала слабость. Напротив, Ломоном овладела какая-то лихорадочная поспешность, его несло вперед, как бывает, когда идешь по улице под гору и невольно ускоряешь шаг: собственный вес так тянет тебя вниз, что порою кажется — остановиться уже невозможно.
