Иван Шевцов - Крах

«А ведь он прав», — подумала Таня, вспоминая Евгения. А Силин уже разговорился, ему хотелось излить свою душу до конца.

— Вот вы спросили о причине распада моей семьи. Ваша семья распалась, как вы сказали, по вашей инициативе. Моя — по обоюдной. И дело не только в любви, доверии. Опять же дело в богатстве. Жена моя, бывшая, насмотревшись на шикарную жизнь так называемых «новых русских», пожелала миллионов. И не только пожелала, потребовала. А где их взять, спрашиваю. А она: «Пораскинь мозгами, сейчас только лентяи не берут, а ты, мол, судья, у тебя, мол, есть возможности, используй их». — Он на минуту умолк, плотно сжав губы, глаза потемнели, лицо сделалось угрюмым. — Однажды прихожу с работы домой, а она ко мне такая веселая, ласковая кошечка, выходит из спальни в прекрасной норковой шубе. «Посмотри на мою обнову. Как тебе? И совсем недорого, за гроши по нынешним временам». Я-то знаю, что это за гроши. «Откуда у тебя?» — спрашиваю. «Да тут, говорит, одна дама предложила. Богатая дама. Ее мужа посадили за какие-то пустяки». И дальше выясняется, что я должен разбирать дело ее мужа-вора и негодяя. Мне стоило труда не взорваться. Хотя я вообще-то не взрывчатый, достаточно хладнокровный. И я ей отчеканил железные слова: немедленно, сейчас же верни эту шубу. Я был возмущен до глубины души. Она же отлично знала, что на подобные штучки у меня твердый взгляд. И все же решилась, поддалась соблазну.

Силин умолк. Черты его лица резче обозначились. Добрые, серые глаза ожесточились.

— И как же… дальше? — осторожно полюбопытствовала Таня.

— А что дальше? — он вскинул на нее несколько недоуменный и уже оттаявший взгляд: — Снесла, вернула в тот же день. Да иначе и не могло. Тут я непреклонен. То была последняя капля в чашу моего терпения. Правда, и до того между нами не было лада, а тут произошло полное отчуждение. Главное, что она не понимала не только преступности своих действий, но и их аморальности.

Силин пододвинул к Тане вазу с сушками, на его непреклонном лице проскользнула тень умиротворения.

— Угощайтесь сушками, Татьяна Васильевна. — Он с облегчением вздохнул, будто отлегло от сердца, в глазах появились насмешливые искорки. — Я вот вспомнил слова одного мудрого грека, который сказал, что лучше хорошей жены ничего не бывает на свете, и ничего не бывает ужасней жены нехорошей. — И, взглянув украдкой на Таню, прибавил: — Это в равной мере можно отнести и к мужьям.

Таню подмывало спросить: «А вы — хороший муж?» Но она почему-то спросила совершенно как бы и не к месту:

— Я вижу, вы — человек начитанный. Скажите, как вы относитесь к связи Тургенева и Полины Виардо?

Вопрос для него был несколько неожиданным, застал его врасплох. Силин задумался, и Таня решила уточнить:

— Была ли там настоящая любовь?

— Наверно, была. Во всяком случае со стороны Тургенева.

— Значит, безответная любовь?.. Со стороны Полины — только корысть. Она его использовала, как материальную базу?

— Не знаю, не могу сказать. Я читал, конечно, но как-то не вникал. Вы это к чему?

— Я вспомнила ваши слова: понимала ли, что это аморально? Она же, Полина, отказалась навестить в больнице умирающего Тургенева. Она заявила, что, мол, за свою жизнь слишком много видела умирающих стариков. Неужели Тургенев, знаток человеческих душ, не видел, не понимал подлинного лица своей возлюбленной, ее душу? Он был слеп?

— Несомненно. Любовь ослепляет.

— И даже безответная?

— Так получается. Выходит, что Диккенс прав: слепая преданность, беззаветная покорность, самоунижение, вера без вопросов, наперекор себе и всему свету, когда душу отдаешь мучителю. Виардо и была его мучителем. Он либо этого не замечал, либо прощал, потому что любил сильно, страстно. Любовь — это загадка, неразгаданная тайна человеческой души. Это, быть может, самое ценное, чем одарила природа человека. Влюбленный способен как на великий подвиг, так и на великую глупость, например, на самоубийство. Настоящая любовь держится на одних чувствах, разум она исключает.

— Мне жаль Тургенева, — заключила Таня. И вдруг без всякого перехода: — Мне еще предстоит иметь дело с судом. Никогда не думала. Бывший муж оставил мне нечто вроде завещания, заверенного нотариусом: мол, не возражаю против расторжения брака. А суд будет решать. Может, даже вы.

В прекрасных глазах ее сверкнула ослепительная улыбка, которая, как молния, проникала в душу, задевая там самые чувствительные, самые нежные струны. «Подчеркивает, что муж бывший», — мысленно отметил про себя Силин. Он любовался ею, ее улыбкой, ее бездонными глазами, ее чистым, звонким голосом, нежной кожей лица и обнаженной шеи. Им овладела страсть, и он опасался порыва нежности со своей стороны. И, наверно, эти чувства были написаны у него на лице, и она их прочитала. У нее тоже появилось желание прильнуть к нему, и она устыдилась этого вдруг вспыхнувшего чувства и смущенно отвела взгляд. Лицо ее пылало. Она спросила, и в ее вопросе прозвучала просьба:

— А, может, вы согласитесь вести мой разводный процесс? Или как там по-вашему называется?

— Дело о расторжении брака, — ласково улыбнулся Силин. — Но об этом поговорим после. Не все сразу. Даст Бог, еще увидимся? — Он вопросительно уставился на нее взглядом.

— Было бы желание, — утвердительно ответила Таня.

— Желание есть. И очень большое, очень серьезное. — Он сделал ударение на последнем слове и после паузы продолжал: — Вы такая… как бы лучше сказать? Неотразимая. Слова не способны. Тут нужна музыка, Бетховен. — Голос его дрогнул.

— А может, Чайковский? — улыбнулась Таня и, сделав серьезное лицо, сказала: — Вы интересный человек, вы — личность, и с вами интересно. Правда. — Печальная улыбка застыла на ее губах.

— Это, наверно, оттого, что у нас есть много общего. В характерах, во взглядах. Нам еще о многом надо поговорить. Мы совсем не коснулись главного, о чем сейчас все говорят: о кровавом Борисе. Так сейчас в народе называют президента. О том, что он и его шайка сделали с Россией. Как и почему?

— Да, да, мы еще встретимся и выговоримся. А сейчас, вы извините меня, я сосем забыла, что вы — больной. Вы меня простите.

Силин проводил ее до двери. Таня ласково пожала его большую сильную руку и сказала:

— Звоните, не стесняйтесь. И приходите в парк с Амуром.

— Обязательно. И вы звоните, всегда рад.

«Какая женщина! Мечта…» — нежно подумал Силин, возвратясь в спальню. Он достал розовую индийскую таблетку и положил в рот. Таблетка приятно таяла. «А деньги-то, деньги так и не отдал, — подосадовал он. — Да и неудобно как-то. Все равно она бы не взяла. Ну хорошо — потом сочтемся», — успокоил себя и, закрыв глаза, вслух произнес: «Мечта… Да воплотится она в действительность!»

В это время вернулась Оля с Амуром, задорно прощебетала:

— Мы встретили Татьяну Васильевну. Она такая милая, добрая и красивая. Да, папа? Она тебе нравится?

— Нравится, даже очень, — улыбнулся Силин.

— Вот и женись на ней, — выпалила Оля.

— Спасибо за совет. Примем к сведению и подумаем, — шутливо ответил Силин. — Главное, что есть твое согласие.

Итак, решено, мосты сожжены: Евгений и Люба уезжают из страны навсегда. Прощай Россия, здравствуй… пока что Кипр! Оформлены паспорта, куплены билеты. Впрочем, свою квартиру Любочка решила сохранить на всякий случай, поручив ее своим родителям. Завтра в аэропорту Шереметьево они мысленно скажут России «прости и прощай». Суетным этот день был для Евгения Соколова; обычно собранный и хладнокровный, он как-то мельтешил, пытался что-то сделать, давать какие-то совсем не обязательные распоряжения своим подчиненным и тут же их отменял, рассеянно выслушивал сотрудников и со всем соглашался. На телефонные звонки не отвечал, с Наташей был подчеркнуто любезен, даже ласков, а с Любочкой напротив — холоден и сух, как будто избегал ее, что озадачивало настороженную, бдительную любовницу. До сего дня она была в волнении: а вдруг он в последние часы передумает, или что-нибудь непредвиденное помешает осуществлению их замысла. Скорей бы в Шереметьево…

Прощание с Москвой наметили в ресторане «Савойя». Был заказан отдельный столик на двоих, сервированный изысканными блюдами. Но к удивлению Любочки, Евгений почти не дотрагивался до любимых яств и выпил только один фужер шампанского, был напряжен и сосредоточен, с подозрительностью осматривал присутствующих в зале и, не дожидаясь горячего блюда, решил уходить, подгоняемый чувством неуверенности и обуявшего его страха. На лестничной площадке Любочка не могла найти свои ключи от квартиры, и Евгению пришлось открывать своими. Потеря ключей огорчила Любочку.

— Ну где я их могла «посеять»? Как это могло случиться? — досадовала Любочка, мысленно соображая, когда и как она могла обронить ключи.

Но не столько ключи, сколько состояние Евгения ее беспокоило. Черт с ними с ключами, родителям она оставит ключи Евгения. А вот что с ним, что творится в его душе? А то, что творится там неладное, она догадывалась по его поведению. Дома он спросил, нет ли у нее коньяка и чего-нибудь «пожевать». В холодильнике наелось и то и другое. «Но почему же он в ресторане не стал „жевать“ и не заказал коньяка?» — недоумевала Люба, вслух же произнести этот вопрос не решилась, Она поставила на стол икру, начатую бутылку коньяка и одну хрустальную рюмку.