Клоун попросил внимания и накрылся черным покрывалом. После яркой вспышки действие перенеслось в мрачный подвал, а клоуны, с непостижимой для человеческого сознания быстротой, сменили пестрые костюмы на кожаные куртки, галифе и сапоги. Выстроившись в шеренгу, они стали методично расстреливать зрителей из револьверов. Первыми под пули попала семья, занимавшая ложе. Кто-то в первых рядах страшно закричал, призывая на помощь. Сверху, из-под купола на арену посыпался град, на который, во всеобщей суматохе, никто не обратил внимания, и только фигляр-фотограф, сдернув с головы черное покрывало и парик, стал собирать ледяные горошины и прятать в складках шутовского наряда. Оркестр, заглушая крики и стоны умирающих, заиграл гимн, и в отчетливых звуках литавр слышалось нескрываемое торжество…
В бледном отзвуке раннего ноябрьского утра празднично блестели протертые окна. На стеклах мелкими каплями холодело серебро замерзшей росы. Где-то в углу под половицей скреблись мыши. Из-за соседской стены, приглушенно льющаяся из репродуктора мелодия государственного гимна, торжественно вещала о начале нового трудового дня. Мерно тикающие на стене «ходики» прогоняли остатки сна, давая возможность вести правильный отсчет времени и возвращая к реальности.
- Куда ночь - туда и сон, - пробормотал, приходя в себя, Левша и успокоился, понимая, что это был всего лишь ночной кошмар. Нет больше клоунов, стреляющих в зрителей, и криков о помощи. Но, словно в опровержение подуманному, с улицы, в сопровождении кошачьего шипения, по всему подворью Архиреевой дачи пронесся леденящий душу крик.
- На помощь! - донеслось с улицы.
Наспех одевшись, он выскочил во двор.
Операция по извлечению Никанора Катсецкого из ледяного плена прошла успешно. Левша сходил в сарай за топором и ломом и принялся осторожно вырубать соседа изо льда. Вокруг правой руки, ноги и части туловища, отступив сантиметров пятнадцать, прорубал во льду глубокую выемку, и ломом, стараясь не причинить вреда, осторожно отделял Катсецкого от промерзшей земли. Никанор за все время не проронил ни слова и только благодарно сопел.
Когда работа была закончена, спасатель подхватил Катсецкого под руку и, далеко отшвырнув ногой соскочившую с сапога, покрытую толстым слоем льда, левую калошу, потащил несгибаемого Ката в дом.
После этого прискорбного случая Кат перестал надевать калоши и, сидя у себя в комнате, Левша безошибочно узнавал его шаги по звонкому цоканью металлических подковок.
Никто из жителей Архиреевой дачи так и не узнал о злоключениях Никанора. Единственным свидетелем был рыжий кот, круглыми глазами наблюдавший за происходящим с высоты акации. Но коты – не свидетели. Они всего лишь очевидцы.
- Пропади ты пропадом, недотепа, - то ли о себе, то ли о Никаноре подумал Золотой. Пораскинув кошачьими мозгами и убедившись, что опасность миновала, неудачник-мародер стал осторожно спускаться вниз, грустно поглядывая в сторону своего жилища. С каждым днем душегубка становилась все меньше пригодной для жилья. Неугомонные пацаны отгибали металлическую обшивку и отдирали куски торфа, который жгли по вечерам. Торф, служивший изоляцией, тлел и противно дымил. Едкий запах и дым разгоняли комаров. А в душегубке по ночам гудел колючий холодный ветер и, к счастью, она уже никогда не могла использоваться по прямому назначению. Но, к сожалению, становилась все непригодней для обитания. Золотой был недоволен таким положением вещей и все чаще подумывал, как бы сменить место жительства, переселившись хотя бы в коридор Архирейской резиденции.
Несмотря на двухстороннее воспаление легких, Катсецкий наотрез отказался ложиться в больницу. Лечился по старинке: скипидаром, козьим жиром с горчичниками и чистым медицинским спиртом.
Надпись «Наружное» на спиртовом флаконе игнорировал напрочь и принимал «лекарство» исключительно внутрь. На второй день к больному наведался близкий друг и сослуживец по прозвищу Степка-Быкголова, служивший начальником корпуса при тюрьме. Гость был высокого роста, одинаково широкий в тазу и в плечах. Казалось, что серая шинель у офицера внутренних войск вот-вот лопнет по швам. Непомерно большой головой, с выдвинутой за пределы допустимого челюстью и крупными, пожелтевшими от табака и крепкого чая зубами, он полностью оправдывал свой псевдоним. С его приходом Архиреева дача наполнилась запахом лука, водки, топотом и громовым начальственным басом. В качестве гостинца он принес несколько головок чеснока, банку топленого смальца и связку бубликов с маком.
Левша с первого взгляда стал относиться к Быкголове с пониманием. У них была общая черта. На поселке его самого прозывали Лошадиной головой или Пуголовком. Но его это не смущало. Он рос, а голова оставалась почти такой же и пропорция восстанавливалась. И еще надеялся, что качество мозгов в голове с годами станет соответствовать количеству.
Быкголова сразу же откомандировал «Пуголовка» в город за фельдшером.
- И пусть не засиживается,- напутствовал он посыльного, вручая на дорогу бублик. - Скажи, мол, оперативник пострадал ... при исполнении. Ранение в руку. - Указал взглядом на замотанную не совсем свежим вафельным полотенцем ладонь Никанора. И, понизив голос, добавил:
-Заслуженный чекист ... Участвовал в ликвидации самого ...
Как иллюстрацию к сказанному поднял вверх два волосатых пальца. Кат неодобрительно заворочался в постели, дотянулся до стоящего на тумбочке графина с водой, и, судорожно дернув острым кадыком, сделал несколько глотков.
- Лишнее сказал, Степа. Пить надо меньше. Хватит меня расхваливать. Как будто речь держишь на моих похоронах. Рановато. Поживу еще ... Врагам на злобу. И еще помочусь на их могилах, - недовольно прервал гостя Никанор и, глядя в упор на Левшу, добавил:
- Он парень бойкий. Сам найдет что сказать.
Левша сгрыз с бублика мак, спрятал в карман и отправился за фельдшером.
Худенький старичок фельдшер нервно поправил очки с круглыми, выпуклыми линзами, придающими его лицу удивительное сходство с ночным филином. Недовольно принюхиваясь к резкому запаху скипидара, медик внимательно обследовал больного и констатировал:
- Крупозное воспаление легких. Рекомендую постельный режим. И три раза на день пенициллин. Без него не обойтись.
Фельдшер выписал рецепт, размотал Никанорову ладонь и, поморщившись, с язвительной улыбкой, добавил:
- А рана на руке неглубокая. Достаточно помазать зеленкой.
Никанор перевернулся на бок, выставил из под одеяла жилистую руку, и, сжав ладонь в кулак, помахал перед носом у эскулапа.
- Ты, клистир, продери очи и не особо иронизируй. Сам вижу: не рана это, а царапина. На мне ран нет и быть не может. Я ни пули, ни ножа не страшусь. Заговор на мне, проклятие. И какая смерть мне суждена – знаю. Так что сделал дело и будь здоров.
Предложение не пришлось повторять дважды. «Клистир» накинул пальто, наспех обмотал горло вязаным шарфом и, подхватив под мышку саквояж, с такой силой хлопнул дверью, как будто хотел заколотить её навсегда.
Левша стал ежедневно заходить к Катсецкому. Никанор еще месяц пролежал в постели, и ему была необходима помощь. Левша мотался в город за продуктами и лекарствами, мыл полы и топил углем печку так, что чугунные конфорки раскалялись докрасна. Уголь, который Никанор получал на ведомственном складе, был большими кусками и матово блестел на солнце. Левше, прежде чем засыпать печь, долго приходилось крошить его ломом. С того времени стало теплей и у них с матерью.
- «Антрацит», - с уважением говорила она, засыпая в печку ведро Никанорового угля. Не то, что наш курной «орешек», пополам с пылью.
Несколько раз приходил Быкголова, приносил продукты и рассказывал тюремные новости и анекдоты. Столкнувшись в дверях с Левшой, он хлопнул его по плечу и пробасил:
- Молодец. Не доведи Бог, попадешь ко мне на корпус, подберу лучшую хату. С ворами сидеть будешь.
- Типун тебе на язык, - зло одернул корпусного Никанор. - Хотя ни от чего зарекаться нельзя.
Каждый день из тюремной медсанчасти к Катсецкому приходила медсестра и колола пенициллин. Была она среднего роста, чуть полнее, чем бы ей хотелось, вся в веснушках и поминутно улыбалась. Левша улыбался в ответ, грел на печке воду, сливал над ведром, когда она мыла руки, помогал кипятить шприцы и вился около нее как уж.
Никанор исподволь наблюдал за стараниями Левшу и ухмылялся. Когда медсестра, попрощавшись, уходила, его масляный взгляд провожал ее до самых дверей и словно увязал в темноте коридора, где постепенно затихали ее шаги.
- Правильно мыслишь, казак. Эту конопатую не плохо бы пригласить на собеседование. Нашему брату без женского внимания никак не годится. Природа всегда возьмет верх. Я хоть и не первой молодости, но постоянно об этом думаю. В мире всем движет любовь и голод. Все остальное прах и суета.
