Когда Ефимов выговорился, Чугур поднялся со своего места, приказал Коту подойти ближе. Неожиданно кум наклонился, выудил из-под стола початую бутылку водки и пару стаканов. Себе плеснул на донышко, Коту накатил целый аршин.
– А теперь, Костя, прими неформальные поздравления, – Кум поднял стакан. – Ну, что стоишь? Угощайся.
Кот вопросительно глянул на Ефимова, тот кивнул, мол, дают – бери. Кот поднял стакан, пригубил водку.
– Извини, я неправильно тебя назвал Костей.
– Все правильно, гражданин начальник, – отозвался Кот. – Меня зовут Константином.
– Вот и ошибаешься, – кум, не притронувшись к водке, поставил стакан на стол, придвинул ближе к Коту бумажку. – Вот, читай. Теперь у тебя другое имя. Ты Николай Сергеевич Шубин. Вот так правильнее будет.
Музыка сфер, звучавшая в душе Кота, оборвалась. Лопнула скрипичная струна, смолкли фанфары. В следующую секунду он выплеснул водку в лицо кума. Резко отфутболил ногой стол, разделявший его и Чугура. Рванул вперед, чтобы размазать ему физиономию в кровавый блин. И задергался в руках подскочивших сзади прапорщиков.
Один из них борцовским приемом провел подножку. Второй с разворота врезал ему по затылку колотушкой, продолговатой свинцовой гирькой в кожаном чехле. Коту заломили руки и ткнули мордой в паркет. Когда он оказался на полу, ему еще несколько раз навернули по шее и по затылку. Нацепили браслеты, выволокли в коридор и потащили вниз по лестнице к подвалу.
* * *
Оставшись в кабинете вдвоем с хозяином, кум, вытащив платок, вытер лицо. Реакция Огородникова ему не понравилась. Кажется, он кентовался с покойным Колькой? Но так случилось, что пареньку выпала плохая карта. Конечно, Кот, отсидев пару суток в кандее, остынет, придет в себя. Но выпускать этого неуправляемого сукина сына на волю нельзя. То есть, выпускать придется в любом случае, но вот в живых оставлять нельзя.
– Твое мнение? – хозяин встал из-за стола, прошелся по комнате и, остановившись у окна, долго разглядывал пустой плац.
– Он себя не контролирует, – ответил Чугур. – Совсем без тормозов. А в жопе детство играет. Сами все видели.
– М-да, ему дают свободу, а эта тварь вырабатывает номера.
– И еще одна загвоздка: пальчики Кота есть во всех милицейских картотеках. А ведь он не остановится, когда выйдет на свободу. Не тот человек, чтобы остановиться. Грохнет кого-нибудь, оставит отпечатки. И встанет вопрос: каким это макаром зэк, скончавшийся на зоне от пневмонии, вдруг оказался живым. И продолжает беспределить? Он что, из гроба поднялся? Конечно – это гипотетический вариант. На уровне "может быть". Но все же...
– Вот и я о том же, – вздохнул хозяин.
– Вообще-то я этот вариант предусмотрел, – сказал Чугур. – Заранее предвидел. И появилась тут одна светлая мыслишка.
– Хорошо, Сережа, – хозяин поморщился, он не хотел знать всех подробностей этого дела, наверняка, грязного и кровавого. – Ты уж все сам реши. Чтобы мы с тобой в дерьме по уши не оказались.
– Решу, – пообещал Чугур. – Огородников пару дней в кандее посидит. Оттуда его и выпишем. Пусть погуляет. Немного.
– Вот именно, немного, – хозяин многозначительно поднял вверх палец. – Мы, как говорится, свои обязательства выполнили. Деньги отработали. А за несчастный случай, который произойдет с Огородниковым уже на воле, преднамеренное убийство или что другое, ответственности не несем.
* * *
Время близилось к вечеру, солнце медленно опускалось за дальний лес, когда Чугур по подвесному мосту перебрался через реку, делившую поселок на две половины. Он поднялся вверх по пыльной улице, поздоровавшись с полуслепой старухой, торчавшей у почты. Прошагав еще сотню метров, свернул в проулок между огородами и вышел к двухэтажному дому из круглого леса.
В прежние времена строение состояло на балансе министерства путей сообщения, когда-то здесь селили одиноких путейцев или работников железнодорожного депо. Но теперь от прежних хозяев даже воспоминаний не осталось. Депо давно закрыли, путейцы разъехались. Дом заселен в основном стариками и зэками, вышедшими из колонии, но не покинувшими этих мест, потому что податься было не к кому и некуда. Бывшие уголовники работали на лесопилке или на упаковочной фабрике. Жизнь конечно не сахар, но на выпивку хватало.
Во дворе дома разрослись старые вязы и тополя, с правой стороны несколько ржавых гаражей, слева – здоровенная голубятня.
Чугуру не пришлось подниматься наверх, искать человека, к которому пришел. Вячеслав Мамаев, он же Бешеный, он же Резак, сидел на лавочке у врытого в землю стола и раздвигал меха гармони-трехрядки, которую пытался довести до ума, проверяя, хорош ли звук. Получалось неважно. На верхних нотах гармонь давала петуха, а на басах натужно хрипела. По желтой траве Чугур зашагал к столу напрямки. При его появлении Резак резко поднялся, сбросил с плеча ремень, положил гармонь на стол и сорвал с головы засаленную кепочку. Лагерные правила он усвоил, как дважды два, казалось, они вошли у него в плоть и кровь, как дурная болезнь. И побороть эту хворь не было сил.
– Доброго здоровья, гражданин начальник.
Резак не протянул руку, ожидая, когда кум удостоит его этой чести. Чугур сжал и тряхнул ладонь старого знакомого. Лапа Резака была твердой и холодной, как у суточного трупа. Он с первого взгляда производил хорошее впечатление: русский мужик с русыми волосами, серо-голубыми глазами. Крепкого сложения, загорелый. Если бы не след от ножа на верхней губе и дурные наколки по всему телу, сошел за преподавателя техникума или передовика производства, наставника и любимца молодежи.
– Какой я теперь тебе начальник, – махнул рукой Чугур и доброжелательно улыбнулся. – Начальник – это в прошлом. Ты когда освободился, что-то я запамятовал...
– А я вот все помню, – со значением сказал Резак. – Один год, семь месяцев и двадцать ден. Такая вот высшая математика.
– Ну вот, а меня все начальником называешь. Пора бы уж забыть. Теперь твой начальник – бригадир с фабрики.
– Я оттуда ушел, – ответил Резак. – Очень надо ишачить за эти копейки... Нет, это не для меня. Такие бабки я тут одной левой заработаю. Вот гармонь починяю. Или по хозяйству кому помочь.
– Может, оно и правильно, что ушел.
Чугур знал, что Резака за бесконечные прогулы и оскорбления начальства турнули с места еще в конце весны. С той поры его старый знакомый наделал долгов и чем теперь живет – не совсем понятно. Ясно, не по хозяйству бабам помогает. Куму было также известно, что у Резака есть кое-какие сбережения на книжке, но это деньги на черный день или, если он все-таки решится осуществить свою давнюю мечту, на покупку хорошего дома.
Усевшись на скамью, Чугур снял с головы фуражку. На лбу осталась красноватая полоса, будто он перевязал голову ленточкой. Эту фуражку он подобрал на складе взамен той, что испортил краской Колька Шубин, земля ему пухом. Оказалось, носить новый головной убор – сплошное мученье. Фуражка тесновата, кожа под ней совсем не дышит, и матерчатый верх плохо натянут, провисает.
Резак молчал, прикидывая про себя, за каким хреном припылил Чугур. Ясно как божий день: его гость без дела людей не беспокоит. Но что это за дело? Не пересилив любопытства, задал вопрос:
– Вы по делу или как? – Резак сел рядом, вытянул из пачки папироску и задымил. – Просто поговорить? Если по делу, пойдемте в дом.
Чугур отрицательно помотал головой. Он плевать хотел с высокой колокольни на разговоры людей, которые могут увидеть его в кампании этого страшного человека. За Резаком тянулся хвост его прошлых подвигов, поэтому его боялась вся округа. Даже многие зэки, в свое время отбывшие сроки по серьезным статьям, сторонились этого хмурого, нелюдимого мужика, от которого не знаешь, чего ждать.
О Славе Мамаеве ходили такие слухи, услышав которые человек с устойчивой психикой больным может сделаться. Говорили, будто он убивал женщин и старух, грабил квартиры, уродуя их хозяев до неузнаваемости. Что он брал на гоп, принимал и выполнял заказы на мокрые дела, и прочая, и прочая в том же духе.
Резака пред последней посадкой взяли в постели в чужой квартире, где он ночевал второй раз подряд. Рядом с ним на широкой кровати легко уместился обнаженный труп хозяйки дома. Лежавшая под боком покойница не мешала спокойным снам Резака.
Но Чугур к этим рассказам относился разборчиво. Он полагал так: что было на самом деле, то в суде доказано. А недоказанные эпизоды – это так, пустой треп и художественный свист. Раз прокурорские не доказали, значит, не было ничего.
Конечно, Резак уже не тот, что был когда-то. Но он по-прежнему горячий, памятливый на обиды, чуть чего хватается за нож или пускает в дело литые кулаки. Он застоялся в этой глуши, заждался большого дела. Но на горизонте ни фига не маячит.
Судя по слухам, которыми жил поселок, два-три раза за последний год Резак исчезал неизвестно куда, через пару недель возвращался с большими деньжищами. Впрочем, здесь, в этой богом забытой дыре большие деньжищи – это когда хватает на пару бутылок водки и кое-какую закуску.
