Это было уже в семьдесят третьем году.
В том же 1974-м, осенью, спустя год после того, как отгремела четвертая арабо-израильская война, Манулов совершенно неожиданно приехал к Эмилю на дачу и сообщил Вредлинскому, что покидает «совок» и отправляется на Землю Обетованную. По какому-то удивительному, мистическому совпадению это случилось ровно через 13 лет после того, как звонок Манулова открыл перед Вредлинским путь к славе, — 8 октября. Эту дату Вредлинский тоже запомнил на всю жизнь, но уже совсем по другим причинам. И разговор тогда вышел совсем другой.
— Слушай, Паша, — изумился Вредлинский, — разве ты еврей? Насколько я помню, по паспорту ты был русский!
— Увы, — вздохнул Манулов, — в этой стране бьют не по паспорту, а по физиономии…
— Тебя где-то ударили?
— Замнем для ясности. Завтра у меня самолет до Вены, а оттуда — до Бен-Гуриона. Ты лучше скажи, прислать тебе вызов?
— Зачем? Мне никто не предлагает пожевать свиного уха.
— Это потому, что ты больше похож на поляка, чем на еврея. Учти, когда я уеду, у тебя возникнет много проблем.
— Почему?
— Не знаю, — нехорошо осклабился Павел Николаевич, — предчувствие такое. Учти, я два раза не предлагаю…
Эмиль Владиславович почувствовал явную тревогу. Действительно, все, что предрекал Пашка, обычно сбывалось.
— Вспомни, как ты стал человеком? — увидев, что посеял беспокойство в душе у приятеля, прищурился Паша. — Если б ты тогда не согласился или не смог выполнить халтурку, то жил бы сейчас на 120 рэ в месяц, ну, может быть, на полтораста. И все, что у тебя есть сейчас, — это плоды той самой халтурки. Ты попал в обойму, понимаешь? И только потому, что слушался верного друга Пашу. Не передумал еще насчет вызова?
— Ну, Павлуша, — проблеял Вредлинский, — пойми меня! Куда я от всего этого? От дачи, машин, ковров, мебели? Как все это распродам? Жена ведь уже в положении. И потом, она русская, значит, детей моих не признают евреями. Чужая страна, война, террористы… Срываться с места неведомо куда? Я ни иврита, ни идиша не знаю, по-английски практически тоже ни бум-бум. .
— Вот это все, — Манулов сделал жутко широкий жест, будто обнимал не только дачу Вредлинского, но и всю территорию СССР, — дерьмо собачье. Помнишь, как ты считал, что у тебя есть костюм и ботинки, когда таскал пиджачишко за 80 рублей и зарайские мокасины за десятку? Тебе было жалко их выбрасывать и надевать настоящие вещи?
— Нет, не жалко! — неожиданно для самого себя окрысился Вредлинский. — Но тогда я сначала получил новые вещи, а потом выкинул старые. Сейчас ты предлагаешь сделать наоборот, и я не хочу оставаться без штанов. Бросать участок в 30 соток, дом в два этажа… Я еще не сошел с ума!
— Не смешите мою задницу, мосье Вредлинский! — презрительно произнес Пашка.
— Это не дом, а халупа, понял? В Штатах не всякий ниггер такую драную деревяшку купит!
— При чем тут Штаты? Ты ж вроде в Израиль намыливался?
— В Израиль — временно. А оттуда — в Штаты, мне это уже обещали на сто процентов. Место в Голливуде держат. Если ты не поведешь себя как идиот, то минимум через полгода будешь иметь «грин кард», а там и гражданство США.
— Дай подумать…
— Думай, я буду дома. Если не позвонишь до восьми утра завтрашнего дня считай, что поезд ушел! — Пашка повернулся и зашагал к своим «Жигулям».
После этого они не виделись без малого 25 лет. Нет, не рискнул тогда Вредлинский позвонить Пашке до 8 утра. Все-таки решил, что от добра добра не ищут…
И очень скоро горько пожалел о том, что не принял предложение Манулова.
Тучи стали сгущаться постепенно. Буквально через неделю после отъезда Пашки очередной фильм, отснятый по сценарию Вредлинского, положили на полку, то есть не пустили в широкий прокат. Затем пришла повестка из прокуратуры, которой гражданина Вредлинского вызывали для дачи показаний по делу, о котором он понятия не имел. Когда он явился, ему велели подождать в коридоре, и он три часа проторчал там, не решаясь уйти, пока не вышел какой-то следователь и, вежливо извинившись, объяснил, что повестку прислали по ошибке.
Дальше — больше. В журнале «Искусство кино» хорошо знакомый кинокритик выступил с далеко не хвалебным обзором творчества Вредлинского, намекая, что тот исписался и близок к творческой импотенции. Затем, будто по команде, театры стали один за одним исключать из репертуара пьесы Вредлинского и отказываться ставить новые. Сценарии Вредлинского стали под разными предлогами отфутболивать киностудии. То, дескать, неактуально, то главная мысль неясно выражена, то чуждые тенденции просматриваются.
Последний предлог был, строго говоря, весьма угрожающим. Вредлинскому стало ясно, что еще чуть-чуть — и все, что он накопил со времен той памятной постановки 1961 года, может пойти прахом. Не в материальном плане, а в плане его творческого авторитета.
Конечно, Вредлинский уже не был тем робким мальчиком, что прежде. У него имелись хорошие знакомые и в руководстве творческих союзов, и в Министерстве культуры, и в Госкино, и даже в ЦК КПСС. Не размениваясь на мелочи, он сразу созвонился с тем товарищем, который сидел на Старой площади, и в неформальной обстановке «провентилировал» ситуацию. Мол, подскажи, откуда ветер дует, кому из тузов я не угодил, кто меня топит и развернул всю эту катавасию.
Товарищ был, похоже, искренне удивлен, но попросил время для наведения справок. Что он мог сказать точно и сразу, так это то, что ни от Леонида Ильича, ни от Михаила Андреевича никаких претензий напрямую не высказывалось. Дескать, если кто и мудрит, то где-то в менее высоких кругах аппарата.
Параллельно, пока аппаратчик наводил свои справочки, Эмиль Владиславович опросил и других доверенных лиц, из иных ведомств. Там тоже клялись и божились, что никаких указаний «топить» вроде бы не поступало. Правда, один из «госкиношников» скромно намекнул, что, возможно, есть что-то по линии КГБ, и посоветовал уточнить, не уезжал ли кто-то из бывших друзей в Израиль.
Поскольку земля слухами полнилась, Вредлинский был в курсе того, что у данного чиновного кинематографиста с Комитетом весьма близкие связи. Соответственно, к этой информации он отнесся вполне серьезно, а заодно убедился, что Пашка в очередной раз был прав. Конечно, Эмилю Владиславовичу всегда было известно, что к его «пятой графе» могут быть претензии, но он ведь никогда и ничего не подписывал, нигде не вякал насчет антисемитизма, не выступал в зарубежной прессе и всегда считал, что Израиль должен выполнить резолюции 242 и 338 Совета Безопасности ООН и уйти с оккупированных арабских территорий. Неужели его, несмотря на полную лояльность, заподозрили в скрытом сочувствии сионистам?
Несколько дней подряд Вредлинский провел в мучительных раздумьях, как обезопасить себя от возможного развития событий, ибо хорошо понимал, что ежели Пашка, который оказал ему в прошлом массу услуг и протекций, вынужден был умотать за кордон, то значит, даже ему тут жизни не было. Ему, Манулову, у которого деловые связи были куда обширнее и серьезнее, чем у Вредлинского! В том числе и с КГБ — теперь в этом Эмиль Владиславович и вовсе не сомневался, ибо догадывался, что если Пашку беспрепятственно выпустили, а не посадили, то значит, некто в недрах этого могучего ведомства посодействовал такому решению вопроса. Но если Пашку не посадили
— Вредлинский вполне допускал, что его было за что сажать (хотя бы за взятки, например), — это еще не значит, что не посадят Вредлинского, у которого тоже кое-какие реальные грешки имелись. Но даже если этих реальных грешков не хватит, что стоит добавить вымышленные? Например, представить Пашку израильским шпионом, а Вредлинского — его агентом?! Мороз по коже пробегал, а досада на то, что не принял предложение Манулова, так и жгла сердце. Чего испугался? Ну, выгнали бы из партии — так партбилет за бугром не нужен. Пришлось бы распродавать по дешевке имущество, бросать обжитое место? Вовсе не обязательно! Мог бы, например, фиктивно развестись с женой, переписать все на нее и уехать налегке. А потом, когда Манулов сам пристроился бы в Америке и Вредлинского в Голливуде прописал, можно было бы семью туда пригласить… Может, сейчас рискнуть? Подать заявление?!
На это Вредлинский все-таки не решился. Даже не потому, что боялся возможных последствий в СССР, а потому, что не был уверен в том, что Пашка там, за границей, встретит его по-дружески. «Что, — скажет, — припекло? Молодец, что слинял но, увы, поезд ушел! Теперь сам крутись!»
Окончательно избавил Вредлинского от мук звонок того товарища из ЦК, который «наводил справки». Тот назначил встречу на рыбалке, в закрытой зоне Рублевского водохранилища.
— Знаешь что, Миля, — сказал аппаратчик вполне откровенно, когда они сидели с удочками в резиновой лодке, — чем-то ты, дорогой, не угодил своим землякам. По-моему, они очень хотят, чтоб ты сгоряча наскандалил и попросился на выезд. Я проанализировал все те «телеги», которые на тебя имеются, и убедился — все корешки растут из определенных кругов. Сперва они тебя тянули вверх, а теперь — топят. Очень серьезная сила…
