Прежде чем идти на контакт Щербак хотел присмотреться к ней повнимательней. О ее характере, привычках и пристрастиях выяснить ему почти ничего не удалось. То, что она неглупая, практичная и покладистая, можно было предположить с высокой вероятностью, иначе не смогла бы она столько лет уживаться с Монаховой, совмещая обязанности экономки и секретарши. Еще он знал, что Соколовская, как и ее покойная хозяйка, страдает бессонницей и, в отличие от покойной хозяйки, не курит и не употребляет спиртного. Но на какой крючок ее поддеть, чтобы поверила ему и рассказала все, что знает о смерти актрисы?
У него было несколько черновых вариантов плана действий: захватить врасплох и, не давая опомниться, сыграть на первой ее реакции; напугать, внушив, что убийцы Монаховой (какие убийцы?! Щербак сам не слишком верил в эту версию) охотятся теперь и за ней. И главное, если окажется, что она увезла-таки в Польшу что-то важное из дома Монаховой, спровоцировать ситуацию, когда Терезе придется изъять эту вещь из тайника... Но какой вариант из черновых выбрать, решать нужно было на месте и по обстоятельствам, а для этого взять Соколовскую под постоянное наблюдение хотя бы на пару дней.
Окна квартиры пана Кшиштофа выходили во двор. Щербак провел рекогносцировку и присмотрел удобное дубовое дерево. Дерево было, наверное, ровесником этих домов и зеленело только верхушкой, а нижние кряжистые ветви торчали голые, щетинясь обломанными черными сучками. Облюбовав наблюдательный пункт, Щербак вернулся в гостиницу, поужинал и несколько часов поспал.
Около двенадцати он был во дворе.
В квартире Соколовских горело только одно окно, и Щербак очень надеялся, что это полуночничает Тереза, мучимая бессонницей.
Конечно же он не рассчитывал, что каждую ночь, как только родственники ложатся спать, она достает из укромного места дневник Монаховой и перечитывает его, сидя на подоконнике так, что он тоже сможет в него заглянуть. Он, напротив, был уверен, что Тереза, как женщина неглупая и практичная, спрятала документы далеко и надежно. Но все равно нужно было узнать, чем Соколовская занимается ночами.
Он вскарабкался по стволу и осторожно ступил на сук, торчащий в сторону освещенного окна. Сук потрескивал, но держал. Щербак приладил к стеклу присоску микрофона, и в наушнике зазвучала музыка, потом кто-то сдавленно вскрикнул: «Пустите! Вы делаете мне больно!»
Щербак чуть не свалился с дерева — голос был Монаховой. Конечно, это фильм, и он его когда-то видел, но сейчас не смог вспомнить даже названия. Картина показалась ему глупой и скучной, а Монахова запомнилась только из-за шикарного бюста, который постоянно был в кадре.
Портьеры были задернуты, но неплотно, между ними оставалась щель с ладонь шириной, сквозь которую Щербак, изловчившись, смог неплохо рассмотреть внутренности комнаты. Обстановка выглядела небогато. Старая потертая мебель: диван и кресло на гнутых ножках. На таких же гнутых ножках потемневший комод, на нем — несколько фотографий. Кто на них запечатлен, издалека было не разобрать, но фотографии явно старые — черно-белые. Там же, на комоде, — телевизор и старенький примитивный видеомагнитофон.
Тереза сидела на диване, поджав под себя ноги, укрывшись пледом, и... плакала. Слезы текли обильными ручьями, а она комкала в руках носовой платок, то ли забыв о его назначении, то ли он был уже насквозь мокрый. А еще она шевелила губами, повторяя за Монаховой каждую реплику.
Слезы Терезы явно не были рассчитаны на широкую публику, и Щербаку вдруг стало неловко: все равно что подглядывать за влюбленными в самый интимный момент. Да Тереза, похоже, и была влюблена. Беззаветно и преданно она продолжала любить свою взбалмошную хозяйку, которая ее якобы выгнала. Выгнала ли? Фильм закончился, по экрану поползли титры. Тереза ладонями стерла со щек слезы, вынула из-под пледа пульт, перемотала кассету на начало и запустила снова.
Время давно перевалило за полночь. Ноги у Щербака затекли: он почти час простоял неподвижно, потому что при малейшей попытке размяться сук начинал предательски трещать. Это становилось бессмысленно. Он отлепил микрофон, не без труда спустился на землю и решил немного прогуляться. Обошел два раза квартал, посидел на лавочке в сквере, где курили с Ковальским. Так и сяк покрутил в голове мысль: а не выдать ли себя за безутешного поклонника Монаховой? От мысли этой пришлось все же отказаться. Не потому что Монахову он на самом деле не любил и не считал ее выдающимся талантом. А потому, что, к сожалению, невозможно было из общедоступных источников, таких, как Интернет или пресса, извлечь те мелкие, но важные детали жизни и карьеры актрисы, знание которых отличает истинного поклонника от простого кинолюбителя.
Через час Щербак снова был на дереве и увидел ту же картину: Тереза все там же — на диване, все так же крутится кино, и поток слез «безвинно изгнанной» экономки все так же полноводен. Она, по-видимому, даже не вставала и не похоже, что собирается.
Так и не решив, что делать дальше, Щербак пристроил к стеклу портативную видеокамеру и отправился спать.
Камера не зафиксировала ничего интересного. Соколовская спала мало и беспокойно, засыпая с рассветом и поднимаясь, когда в восемь отец шел отпирать свой магазин. Никто к ней не заходил, она ни с кем не разговаривала по телефону. Когда она не смотрела кино, то читала или вязала. Перед обедом Соколовская выходила на небольшую прогулку, болтала с соседями, покупала какие-то продукты. Перед ужином (или вместо него) заходила в кафе и съедала кусок торта с двумя чашками кофе. Короче говоря, интересной информации собрать не удалось. И тем не менее теперь Щербак знал, что Тереза не нервничает, не оглядывается, не вздрагивает от резких звуков. На забитую овечку не похожа. Либо она уверена, что «убийцы Монаховой» ею не интересуются, либо устала ждать их и успокоилась. На испуг ее, скорее всего, не возьмешь. Зато ей нужна жилетка, в которую можно выплакать свою скорбь о Монаховой. И ему придется изо всех сил стараться убедить ее, что его жилетка — самая удобная.
Вечером, когда Соколовская дожевывала привычный кусок торта, Щербак подсел к ней в кафе.
— Тереза, мне нужно с вами поговорить.
Она отшатнулась:
— Кто вы такой?
— Частный детектив из России.
— Ну конечно!
Он показал ей свое удостоверение. Она мельком взглянула и скорчила презрительную гримасу:
— Здесь не ваша страна, разговаривать я с вами не обязана и не буду.
— Вы даже не поинтересуетесь, о чем я хотел с вами поговорить? — спросил Щербак.
— Нет, я не любопытна. И до свидания.
— Тереза, — Щербак намеренно не давил, но четко следил, чтобы голос звучал сочувственно, — я прилетел сюда из Москвы специально, чтобы встретиться с вами.
— Это ваши проблемы.
— Возможно, не только мои. Я расследую обстоятельства гибели Милы Монаховой и...
— Монаховой? — Она вопросительно вздернула бровь. — Это та самая стерва, что вышвыривает на улицу людей, десять лет верой и правдой ей служивших?
— Та самая, — подтвердил Щербак. — Только давайте прибережем эту вашу, бесспорно, блестящую реплику для более доверчивых и менее осведомленных слушателей. Я уверен, что Монахова всегда по-своему неплохо к вам относилась, даже любила вас, по-своему.
И уж точно вам доверяла. А спектакль с вашим позорным увольнением был специально разыгран.
— Зачем, интересно? — буркнула Соколовская.
— Вам лучше знать, впрочем, я тоже догадываюсь зачем.
— Мне наплевать на ваши догадки, я не желаю с вами разговаривать! — Она попыталась подняться, но Щербак удержал ее за локоть и несильным нажимом усадил обратно на стул.
— Послушайте, Тереза. Я считаю, что Монахову убили, и только вы можете помочь мне доказать это.
Она хотела возразить, но он жестом остановил:
— Дайте мне договорить. Вы тоже любили и продолжаете любить Монахову. Продолжаете смотреть фильмы, где она играла, и плачете ночами, повторяя за ней, экранной, каждое слово, потому что знаете все ее роли наизусть. Я допускаю, что вам наплевать на справедливость, торжество которой понятие, в сущности, абстрактное, но как насчет возмездия? Разве вам не хочется, чтобы смерть Милы была отмщена?
Разве вам наплевать, что ее убийцы добились своего и при этом разгуливают на свободе, уверенные в своей безнаказанности?
— Откуда вы знаете, что я плачу?! Вы следили за мной? — Похоже, всю сумбурную тираду о справедливости и возмездии она пропустила мимо ушей, пораженная тем, что постороннему человеку известны о ней такие интимные подробности.
— Как? Я, по-вашему, прокрался ночью через лавку вашего отца и подглядывал в замочную скважину?
— Так это Марыся, дура сентиментальная, вам все разболтала?!
Щербак неопределенно кивнул. Первая маленькая победа была достигнута: Тереза сбросила маску абсолютной неприступности, теперь нужно было дожимать. Он сказал:
