— Разрешите, Виктор Ильич?!
— Чего уж там ага... Входите, — раздался скрипучий голос Сосновского.
И мы оказались в довольно просторном кабинете, выполненном в стиле барокко — пышно и помпезно. Современный Растрелли здорово над ним потрудился, чтобы заслужить одобрение олигарха. Обилие хрусталя и позолоты ослепляло. Даже письменный стол из орехового дерева с гнутыми ножками и изукрашенный позолоченной вязью был подлинным произведением и смог бы достойно представлять его автора в музее декаративно-прикладного искусства. И за этим столом, посреди этой роскоши сидел черненький плюгавенький хомункулюс (человечек), герой телеэкрана и политических скандалов, этакая ходячая карикатура Кукриниксов. Если бы меня спросили, — как выглядит современная Россия? Я бы не задумываясь ответил — как Виктор Ильич Сосновский — столь же жалко и нелепо.
Сосновский пробуравил меня насквозь черными умными глазками. Но это ему показалось недостаточным. Выскочил из-за стола, подкатил на коротких ножках, схватил меня за предплечье, помял его, будто желал убедиться — материален ли я, и только затем проговорил:
— Вот каков... Однако каков. Здравствуйте ага!
— Авэ, цезар, моритури тэ салютант! — ответил со свойственной мне иронической улыбкой.
— Чего это он того? — обратился босс к шефу службы безопасности.
Тот лишь пожал плечами, обнаружив тем самым полное незнание латыни. Потребовал от меня:
— Скажи по русски.
— Я сказал: "Здравствуй, Цезарь! Идущие на смерть тебя приветствуют!
Сосновский заливисто рассмеялся. Очевидно, ему очень понравилось сравнение с Цезарем.
— Это хорошо того... Кхе-кхе... Юмор, да?... Смешно ага. Рад того, этого... Да вы чего же... Садитесь того. — Он повернулся к шефу службы безопасности, все ещё скрывавшемуся от меня под псевдонимом Ашот Насырович: — Как его?
— Максим Казимирович, — подсказал тот.
— Ага. Садитесь, Максим Казимирович... А то чего уж... В ногах того...
Так и не дождавшись от него ответа — что же у меня в ногах, я сел. Он оббежал стол, сел на свое законное место и, небрежным жестом указав на дверь, сказал:
— А вы, дружочки, того... Идите ага.
Бой-скауты со своим шефом незаметно вышли. Мы с олигархом остались вдвоем и принялись заинтересованно друг друга рассматривать. Он пытался острым, как язык Жванецкого, и «твердым», как слово президента, взглядом просверлить в моем лбу дырку, чтобы подсмотреть мои тайные помыслы. Я, как мог, этому противился. Наконец, мне эти гляделки надоели и я сказал:
— Давно мечтал с вами познакомиться, Виктор Ильич. Меня всегда удивляло, как вам удалось, выражаясь словами Салтыкова-Щедрина, «Капитал приобрести и невинность соблюсти»? Удивительно! Я бы, лично, так не смог.
Быстрый ум Сосновского мгновенно среагировал на мои слова, уловив в них насмешку. О своей «невинности» он знал лучше, чем кто-либо и давно уже на этот счет не питал никаких иллюзий. Лицо его посерело. Взгляд черных глаз стал злым и колючим.
— Вы это того... Нехорошо. — Чтобы усилить эффект, он даже погрозил мне пальцем, повторил: — Нехорошо! Зачем это... Вам палец в рот... Не клади в рот.
— Ну что вы, Виктор Ильич, такое говорите! — почти искренне удивился я. — Мне совершенно непонятны причины вашего недоверия. Вы первый раз меня видите, а уже так против меня настроены! Обидно, знаете ли. И очень!
Сосновский оставил без внимания мою риторику вкупе с патетикой и тут же перешел к делу. Указывая на меня пальцем, спросил:
— Сколько того... Стоите сколько?
— В каком смысле?
— В этом... в прямом. Сколько вы стоите?
— Шутить изволите, милостивый государь! — разыграл я оскорбленную добродетель.
— Нисколько ни того... Какие могут быть ага... Какая ваша... Цена ваша какая?
— Да как вы смеете! — вскричал я, вскакивая. Задрал подбородок, откинул со лба воображаемую прядь. — Я не продаюсь, милостивый государь!
— А я и не продаю ага... Я купить... Хочу купить.
— Ну, это же другой вопрос, — сказал я, успокаиваясь и садясь. — Так бы сразу и сказали?
— А я так и того... Так и говорю.
— Все зависит от обстоятельств и ценности той информации, которой обладаю.
— А Потаеву за миллион... Ценную ага?
— Очень ценную, — подтвердил я и, откинувшись на спинку кресла, спросил: — У вас можно курить, Виктор Ильич?
— Конечно... Чего уж... Курите. А какую вы ему... Информацию какую?
Я с ответом не спешил. Достал пачку «Мальборо». Закурил. Я стоял сейчас, как Цезарь перед Рубиконом — от моего решения многое зависело в моей дальнейшей судьбе, да и не только в моей. Что же делать? Запираться глупо, когда им и без меня все известно. Но и признаваться — чревато для меня дурными последствиями. Выпустил к потолку несколько дымных колец. Твердо проговорил:
— Тайна клиента для меня свята, Виктор Ильич! Она со мной родилась и со мной умрет.
— Да ладно вам, — махнул на меня рукой Сосновский. — Чего уж там.
— Но это так. Я редко поступаюсь своими принципами.
— А если я вам того... Заплачу если?
— Здесь все зависит от того — сколько заплатите?
— Если триста?
— Чего — триста? Рублей?
Сосновский рассмеялся.
— Какой вы ага... Смешной какой... Рублей!... Триста тысяч если?
— Долларов?
— Да, — кивнул он.
— Это как раз та сумма, ради которой я готов поступиться принципами. Я готов поведать вам жуткую тайну, но лишь при материальном, так сказать, подтверждении ваших слов. Извините, Виктор Ильич, но таковы методы моей работы.
— Я понимаю, — согласился с моими доводами олигарх. Выдвинул ящик стола, достал из него чековую книжку, выписал чек, оторвал, протянул мне.
Удостоверившись в правильности суммы, я сложил чек вдвое и небрежно сунул во внутренний карман пиджака.
— Что ж, как говорится, клиент амикус сэд магис амика вэритас (мне друг, но истина дороже) в буквальном смысле этого слова. Вы очевидно слышали о скандале вокруг фирмы моего патрона и американской авиакампании «Боинг»?
— Да. Читал, — кивнул Сосновыский.
— Так вот, копию этого договора я продал маэстро экономического имблишмента Потаеву ровно за миллион долларов.
— Я так и думал ага... А как вам копию... Удалось как?
— Все очень просто. Я заметил, что патрон часто, уходя, не закрывает сейф. Однажды я воспользовался его отсутствием и отсутствием референта, проник в кабинет, где нашел сейф открытым. Не воспользоваться предоставленной возможностью было непростительно с моей стороны. В сейфе я наткнулся на этот договор, снял с него ксерокопию, а затем стал искать клиента, которому можно его хорошо продать. Такого клиента я нашел в лице глубокоуважаемого Потаева и стал богаче ровно на миллион. Вот такая простая, я бы даже сказал — банальная история.
— А не стыдно того, этого?
— Чего — того?
— Не совестно продавать?... Шеф все же.
Нет, как это вам нравиться?! Этот грязный паучина, сплетший свое гнездо в самом сердце нашей с вами, дорогой читатель, Родины, ещё смеет говорить о совести?! Чудеса в решете! Я отказываюсь что-либо понимать в происходящем.
— Нет, не стыдно, Виктор Ильич, — беспечно улыбнулся в ответ. — Промышленный шпионаж — тот же бизнес, ничем не хуже прочего.
— Ну да, ну да... Это конечно, — тут же согласился со мной Сосновский. — А если, кхе-кхе, я вам того... Предложу того... Работать ага?
— Но я уже работаю у Танина, Виктор Ильич, — сделал я вид, что не понял куда он клонит. Я был уверен, что весь наш разговор добросовестно записывается на магнитофон. Сосновский не был бы Сосновским, если бы этого не делал. Это как раз на тот случай, если мне вдруг взбредет в голову отказаться от его предложения. Что ж, не надо лишать человека удовольствия. Верно?
— Нет — нет! — решительно запротестовал я и даже, для большей наглядности, энергично замахал руками. — И не уговаривайте! За кого вы меня принимаете, честное слово! И потом, что скажет Потаев, когда об этом узнает?! На его слова ещё можно не обратить внимания. Но он ведь, уверен, этим не ограничится. Нет. А то, что он сделает... От этого мне вряд ли удастся просто так отмахнуться.
— А откуда он того... Узнает откуда? Мы ж не собираемся в рекламе ага... А если он того... О нашем вот узнает? О разговоре узнает?
— Виктор Ильич, это не по джентльменски! — вскричал я, «обманутый» в лучших чувствах и «оскорбленный» до глубины души.
— А, кого там! — отмахнулся олигарх от моих слов. Относительно своих качеств он уже давно ни в чем не сомневался. — Перестаньте вы тут... Не надо. Вы согласны?
— Вы не оставили мне права выбора, — проговорил, чуть не плача. — Когда ад рэстим рэс рэдиит (дело дошло до вервки) гордость может и помолчать. Верно?
— Вы это вот того... Хорошо это, — одобрил Сосновский мои слова.
— И каковы ваши условия? — перешел я к делу.
— А?... Хорошие.
— Хорошие — это какие?
— Ну, это... Десять тысяч ага.
— Долларов?
