Ознакомительная версия.
– …Понял, почему он стоит жизней. И, главное, кто готов заплатить эту цену. Кому нужно, чтобы содержание дневника, события, в нем описанные, уже никогда не смогли бы стать достоянием гласности…
– Кому? – выдавила из себя Измайлова.
– Вам, Алла Владимировна.
Ничто не изменилось в ее лице, взгляд голубых глаз был холоден и непроницаем. На этот раз актриса решила обойтись без актерства – правильно, браво, надо уметь достойно проигрывать!
– Помните, вчера вечером я вам позвонил и спросил, – продолжал Алексей, – как вы собираетесь писать мемуары, если ваши воспоминания столь интимны? Так вот, когда я услышал ваш ответ, все и встало на свои места…
Он развивал свою версию – она слушала внимательно, впитывая каждое слово. Но ни один мускул не дрогнул в ее лице.
Когда Алексей закончил, она спокойно спросила:
– А четвертая плохая новость? Вы сказали – четыре.
Он не успел ответить: зазвонил его мобильный. Кис выслушал сообщение, не проронив ни звука. Закрыв телефон, он как-то странно посмотрел на Измайлову.
– Вчера, когда я рассказал вам о встрече с Валерием Мерсеньевым, вы произнесли… Вы помните? Вот это: «Что ж, одним сожалением будет меньше… »
– Это преступление – не иметь сожалений? – с вызовом поинтересовалась Алла.
– Сегодня днем Мерсеньев убит в своем такси. Отравленной иглой. Без сожалений.
Алла словно подавила вскрик, но Кис больше не желал вникать в нюансы ее актерства.
– Но это уже пятая плохая новость, – добавил он, – мы перескочили. А четвертая вот какая: я передаю всю информацию следствию. И нам с вами пора проститься.
Вот теперь в ее глазах заметалось отчаяние. Алексей избегал на нее смотреть. Он не желал быть зрителем на ее спектакле – сегодня для ее таланта у него нет ни аплодисментов, ни букетов. Он поднялся:
– Сожалею. Вы хорошая актриса. И в кино, и в жизни. Восхищен, если это может вас утешить.
Он направился к двери. Она что-то произнесла ему в спину, неразборчиво, сломавшимся, севшим, плоским голосом. Он все же остановился у порога, обернулся, посмотрел вопросительно. Алла откашлялась:
– Пять минут, еще пять минут, пожалуйста…
В ее голосе слышалась мольба, так несвойственная, так непривычная ей, что она прозвучала почти фальшиво: сухо, почти высокомерно и одновременно надрывно, что вместе никак не сочеталось… Как будто мольба протискивалась, обдирая нежное, незащищенное тельце в кровь, через узкую щель в бетонной стене холодной сдержанности… Но именно поэтому Алексей ей поверил.
Он вернулся. На этот раз уступил ее жесту, приглашающему сесть, и расположился в синем кресле. Алла присела на край кресла напротив – спина чересчур прямая, бледные сухие руки зажаты между колен. Ее напряженная поза вызвала у Киса что-то, близкое к состраданию.
– Я не умею просить, Алексей. И ненавижу оправдываться. Когда меня подозревают в дурных намерениях или чувствах, я ухожу, оставляя людей с их заблуждениями. Захотят – сами найдут истину обо мне, а не захотят – бесполезно их переубеждать, пустое унижение… Однако вы меня вынудили, вы не оставили мне выбора, и сейчас я все же попытаюсь сделать самую бессмысленную и бесполезную вещь на свете: оправдаться в ваших глазах…
Алла прикрыла на мгновение глаза, ее лица на секунду коснулась усмешка – кривоватая, вымученная и в то же время ироническая, будто она удивлялась той трудной глупости, на которую решилась.
– Я не произношу пустых слов, милый Алексей. И, сказав вам, что вы примиряете меня с жизнью, я не солгала… Вы не поймете, что стоит за этими словами, да и не нужно – просто примите к сведению: я хочу перед вами оправдаться, потому что ваше мнение мне небезразлично.
Алексей было дернулся, чтобы не слишком любезно сказать: «Не пытайтесь меня задобрить лестью, бесполезно!» – но Алла остановила его повелительным жестом:
– Потом, прошу вас, потом.
И Кис ей уступил, выразив согласие наклоном головы, хотя и несколько скептическим.
– Я не убийца, Алексей, – продолжала Измайлова. – Напрасно вы подозреваете меня в авторстве всего этого жуткого спектакля. Логика иногда бывает глупа, и вы пошли у нее на поводу, что часто случается с мужчинами… Да, ваша версия стройна: есть в моем прошлом некие события, есть у этих событий свидетели, и я, собираясь опубликовать в книге искаженную версию событий, боюсь опровержений… Посему устраняю свидетелей в срочном порядке, верно?
– Не только. И без ваших мемуаров в любой момент любой борзописец может решить наваять о вас книгу или сценарий и пойти по вашим старым знакомым собирать информацию…
– Это ничего не меняет. В вашей стройной версии есть слабое место: никто из этих людей никогда бы не опроверг ни одно из моих утверждений. Эти люди обладали и до сих пор обладают высоким статусом, который обязывает. Опускаться до публичных обсуждений, по какой именно причине они когда-то оказали помощь в съемках моего фильма? Помилуйте, этого бы никто из них себе не позволил! Кроме того, пускаться в подобные дискуссии довольно опасно: скажи только «а», не успеешь оглянуться, как «б» за тебя уже журналисты договорят. Нет, Алексей, моя «причесанная» версия всех бы устроила. Не говоря уж о том, что я не собиралась чернить никого из них. Я ничем не лучше. По тем же причинам ни один из этих людей никогда бы не рассказал любопытствующим биографам или сценаристам подробности нашего общего прошлого. Именно потому, что это прошлое общее. И такие подробности не нужны не только мне, но и им. Так что вы неверно вычислили мой мотив для преступлений. У меня его просто нет. Кроме того, для убийцы я веду себя слишком глупо. Я бы в таком случае никогда не стала приглашать вас и тем более упоминать о моих дневниках – вы недооценили мой талант, Алексей. Право, обидно. Я хорошая актриса и всегда глубоко вникаю в психологию моих персонажей… Если бы я была убийцей, то выстроила бы эту роль совсем иначе.
Алексей снова дернулся, чтобы что-то сказать, но Алла снова остановила его жестом.
– Немного коньяку? Нет? Тогда я себе налью. Слушайте, прошу вас, не перебивайте. Вам нельзя сейчас говорить, иначе я так и не сумею рассказать вам то, что собираюсь… То, чего не слышал от меня ни один человек на свете. Я и в самом деле не хочу, чтобы у вас осталось обо мне неверное, неполное представление. Часть правды – это то же самое, что ложь. И раз вы уже узнали часть моей интимной биографии, то я предпочитаю, чтобы вы узнали все.
И она заговорила.
…Константин Сергеевский был в ту пору – пору первых успехов – высоким, худым, не то чтобы нескладным, но каким-то неуклюжим молодым человеком. С виду он напоминал немного комичный киношный штамп ученого-математика, вечно погруженного в расчеты. Однако он ни у кого не вызывал ни усмешки, ни умиления. Напротив, к нему относились с необыкновенным для его возраста почтением. Несомненный талант, который он выказал в самых первых фильмах, сумев при этом вписаться в рамки дозволенного цензурой, заставил о нем заговорить как о надежде советского кино. Удивительная композиционная и смысловая выверенность его фильмов поражала даже видавших виды киношных ветеранов. Чистые, строго-красивые кадры, точно дозированные диалоги, актерские работы потрясали глубиной. Как он сумел сладить с этими всеми, задолго до него известными и уже избалованными славой и авторитетом артистами, оставалось для всех загадкой. Хотя… Что-то в нем было, в этом странном, рассеянном молодом человеке. Константин Сергеевский обладал необыкновенной властью над людьми. Он говорил мало и тихо, крайне редко улыбался, в нем невозможно было найти ни одного ингредиента той неуловимой субстанции, которая называется обаянием. Он не был компанейским, не был остроумным, а если и был, то узнать об этом никому не было суждено: Костя никогда не шутил, на людей он смотрел рассеянно и как-то отстраненно. В нем не было тепла, не чувствовалось ни малейшего желания нравиться, а вот поди ж ты, нравился всем. Ореол таланта в сочетании с рассеянным безразличием ко всем и ко всему, что выходило за пределы его фильмов, вызывал к нему уважение… Нет, священный трепет, так будет точнее. Казалось, что этот олимпийский бог постоянно погружен в себя или в творческие размышления, и когда приходится от них отрываться, он снисходит до простых смертных равнодушно – без неудовольствия, но и без малейшего интереса… Что существенного могут сказать простые смертные? Все существенное там, в его мыслях, в его необыкновенной фантазии! И каждый, находившийся рядом с Константином, с этим вроде бы смешным, длинным парнем в очках, чувствовал себя ничтожным обывателем рядом с загадочным гением, а равнодушное внимание Сергеевского вызывало у собеседника прилив жгучей благодарности за милость быть выслушанным великим человеком, оторвавшим несколько драгоценных минут от творческого самопогружения… Стоило же Косте самому открыть рот для нескольких негромких фраз, как шум немедленно стихал, и все обращались в абсолютное внимание.
Ознакомительная версия.
