— Вы хотите забрать людей?
«И меня, и меня», — стучало у меня в висках.
Конечно, этот эсэсовский мерзавец понял, все понял. Он смотрел на меня презрительно.
— За свою жизнь вы можете не опасаться.
Я не мог скрыть своих чувств, и он усмехнулся. Только Кранц остался непроницаемым. Он знал, что худшее впереди.
— Но вы должны оказать нам услугу.
Вайскопф заговорил довольно оживленно. Я понимал отдельные фразы. Он говорил, что я цивилизованный человек и не должен связывать себя предрассудками.
— Какими предрассудками?
Кранц набрал в себя воздух. Я видел, как у него вздулись вены на висках.
— Ликвидацию госпиталя нужно провести немедленно. Но акция должна носить по возможности гуманный характер. Не нужно стрельбы, шума, излишней жестокости. Лучше, если солдаты, которые ждут внизу, вывезут трупы.
— Трупы?
— Да. Вы сделаете раненым инъекцию.
Вайскопф щелкнул замочком футляра, который держал в руках. Там лежали шприц и ампулы. Четырнадцать ампул. Две запасные, на случай, если у меня дрогнет рука.
— Я не могу этого сделать.
Он не пришел в ярость, как я ожидал. Он понимающе дотронулся пальцами до моего плеча и заговорил убедительно:
— Я предвидел ваши возражения, но надеюсь разубедить вас. Инъекция более гуманна, чем расстрел, а раненые погибнут так или иначе.
— Но почему я?
— Так удобнее. Они знают вас и не заподозрят плохого. А появление немца вызовет панику. Для них самих лучше, если смерть придет внезапно.
— Не могу.
— Я понимаю вас, как врач врача, но приказ должен быть выполнен. — Вайскопф сдвинул рукав, посмотрел на часы. — Даю вам пять минут на размышление. Если вы решите отказаться, то разделите участь раненых.
Потом минуты три все молчали. Вайскопф обиженно— как человек, зря теряющий время; Кранц — стиснув зубы, а я… я не помню, что было со мной. Гауптштурмфюрер взглянул на часы:
— Осталось две минуты. Почему у вас отсутствует логика? Двенадцать полумертвых умрут. Зачем вам к ним присоединяться?
Он был прав. Я взял шприц.
Поняли ли раненые? Не знаю. Кажется, нет. Кто-то был без сознания, кто-то спросил — зачем? Я ответил, что это новое лекарство.
Пришли солдаты и вынесли их на носилках.
Вайскопф, приложив руку к козырьку, сказал:
— Вы поступили разумно, коллега.
Я не чувствую себя убийцей этих людей…»
Ложь! Да, он не мог их спасти, но у него был выбор— остаться с жертвами или исполнить роль палача. Нелегкий выбор, но он сделал его. И отныне должен был убивать еще и еще. Следующим стал Кранц. Ведь Кранца убил он, а не Федор. Федор только ударил ножом…
«Я знал, что Кранц связан с партизанами. Следовательно, им немедленно станет известно о ликвидации госпиталя. Наивно было предполагать, что Кранц пощадит меня, или смогут понять партизанские вожаки. Этим людям логика, здравый смысл были недоступны. Ведь они вели священную войну! Я ввел раненым яд — значит, я убил их, значит, кровь за кровь, смерть за смерть! Меня некому было защитить, я должен был спасти себя сам. Но для этого нужно было сделать так, чтобы Кранц не смог ничего передать партизанам.
Разумеется, я мог прямо сообщить в гестапо о его деятельности. Но в ту кошмарную ночь, когда немцы уехали и увезли на грузовике двенадцать трупов, а я остался наедине со страхом и отчаянием в полуразваленном и пустом здании, в ту ночь при свете чадящей коптилки я перебрал много вариантов. Я был близок и к тому, чтобы осудить себя самому. Но я отверг этот вариант. Я хотел жить, особенно тогда, когда гибли многие. Я не хотел быть среди них, разделить участь большинства. Я решил бороться за себя, за свою жизнь. Я решил быть хладнокровным и действовать только наверняка, избирая наилучший, как сейчас говорят оптимальный, вариант. А прямой донос был вариантом не лучшим. Он связал бы мою судьбу с немцами, но они вызывали во мне только страх. И я знал уже, что они не победят. Однако избавиться от Кранца было необходимо.
Я написал сначала черновик. Потом переписал, изменив почерк.
«Как мне стало известно, в городской управе работает бывший заместитель директора местного исторического музея Леонид Кранц. Считаю своим долгом сообщить, что Кранц не лоялен по-отношению к новому порядку и германским властям. Совместно с сообщниками он замуровал в стене, отделяющей здание музея от бывшей школы, исторические ценности, известные под названием «клада басилевса». Цель акции — сохранение клада до возвращения большевиков.
Подтвердить это сообщение и помочь в обнаружении и изъятии клада может ныне арестованный и находящийся в распоряжении гестапо Федор Живых, который совместно с Кранцем принимал участие в сокрытии ценностей.
Патриот нового порядка».
Утром я отправил письмо в гестапо. Я достиг своего. Кранц был объявлен патриотом великой Германии! О большем трудно было мечтать. Я получил отсрочку.
«Отсрочка»! Мне кажется, что все эти годы я считал только отсрочкой, хотя фактически это было не так. Человек не может постоянно думать об одном и том же. И я не думал. Думал об операциях, делал карьеру, женился, воспитывал дочь и надеялся, что ее минет кара за грех отца.
Но у судьбы свои категории времени и пространства. Если бы тогда, в сорок втором, мне сказали, что целых двадцать лет меня никто не тронет, я бы счел, что впереди целая жизнь, а сейчас кажется, что лет этих не было, все промчалось моментально, в секунду, и отсрочки никакой не было. Время — это такая же иллюзия, как и все остальное в нашей жизни. Реальна только смерть. Теперь я это хорошо понимаю.
Кранц настиг меня из могилы. Когда я узнал от Устинова о его смерти, меня охватило что-то мистическое. Мне было непонятно, как попал Кранц в город, откуда и как он погиб. Связан ли его приезд со мной? В его появлении я увидел перст судьбы — «Мене, такел, фарес». И ждал.
Все-таки Федор пришел неожиданно. Такое всегда приходит неожиданно, хоть жди его каждый час. Я был дома один. Мне повезло. С самого начала ни одного свидетеля.
Сначала я не узнал его. На пороге стоял опустившийся полуинвалид. Удивительно, что он смог прикончить Кранца с одного удара! Тоже везение своего рода. И для него и для меня… даже для Кранца, наверно.
— Не угадываете, Валентин Викентьевич?
— Простите…
— Чего прощать? Не так уж мы часто видались с вами. У вас судьба своя, возвышенная, а я больше низом, так сказать, по дну жизни…
— Кто вы?
— Федор я… Федор Живых. Бывший партизан-подпольщик и отважный разведчик.
Он прошел в кабинет и долго рассматривал парусник на книжном шкафу.
— Забавная штука, — сказал он наконец. — И вообще, ничего живете. Не то что я.
— Вы пришли, чтобы пожаловаться на нужду?
— Само собой. А вы чего подумали?
И посмотрел на меня нагло, понимающе.
— Я думал, что вы пришли ко мне, как к врачу.
— Именно! Как в аптеку за лекарством.
— Какое же вам требуется лекарство?
— Дорогое. Денег не хватает купить. Может, одолжите без возврата? Подкинете пару сотен?
Я отвечал, как машина:
— Не понимаю.
— Чего уж там понимать! Дрожите-то, как осиновый лист. А я ведь и не сказал ничего.
— Что вы хотите сказать?
— Да так. Был у меня человек один недавно. В гости заезжал. Кранц. Леонид Федорович.
— Не припоминаю, — сказал я.
— А он вас хорошо запомнил.
— Прощу вас объяснить, зачем вы ко мне пришли?
— Да сказал же я уже. За деньгами.
— Почему я должен давать вам деньги?
— Бросьте волынку! Кто раненых отравил? Не знаете? А Кранц знает.
Я пошел ва-банк:
— Если он знает, почему он сам не пришел ко мне? Или в другое место?
Это был трудный для Федора вопрос. Ведь Кранц-то уже не мог подтвердить его слов.
Живых посмотрел на меня мутным взглядом человека, в котором произошли необратимые изменения под влиянием морфия и алкоголя, и который, собственно, и человеком-то уже не имел права называться, но именно поэтому его нельзя было пронять ни разумом, ни даже запугать.
