— Ликэ сказал, чтобы я оставил себе пять свиней,— сказал он наконец одному из погонщиков.
— Мы ничего не знаем,— ответил тот. А другой прибавил как бы в шутку:
— Мы платим вперед или уж совсем не платим.
Немного позже приехал и Ликэ. Не слезая с коня, он спросил себе стакан вина, осведомился о стадах, распрощался и поехал дальше. А Гицэ остался стоять как потерянный, чувствуя, что прогадал. Человек он был неглупый и понимал, что происходит. Никто не смог бы жить здесь, на Счастливой мельнице, против воли Ликэ. Кроме арендатора и властей, существовал еще и Сэмэдэу, который держал в руках все дороги. Что толку в том, что у тебя договор с арендатором и что ты ладишь с властями? Для того чтобы удержаться на Счастливой мельнице, нужно еще подчиняться Ликэ.
А Гицэ во что бы то ни стало хотелось остаться! Дела у него шли хорошо.
«Три года… Только бы продержаться здесь три года,— говорил он себе,— и я твердо стану на ноги. Тогда можно будет сапожничать с десятью подмастерьями, а мелкую починку отдавать на сторону».
Но эти три года всецело зависели от Ликэ.
Будешь его слушаться — все пойдет прекрасно. Такие люди, как Ликэ, щедры. Вопрос только в том, чего именно потребует Ликэ за свои щедроты.
Первый раз в жизни захотелось Гицэ не иметь ни жены, ни детей, чтобы сказать: «А мне-то что?» Он непрестанно думал о барыше, который мог бы получить, будучи заодно с Ликэ. Он ясно видел перед собой целую кучу денег, и от этих мыслей у него темнело в глазах. Ради наживы Гицэ готов был подвергаться опасности и год и два, но из-за жены и детей не мог поступать так, как ему хотелось.
— Посмотрим!..— сказал он себе наконец, стараясь отогнать дурные мысли.— А пока пусть Ликэ остается моим должником.
Тем не менее, пересчитывая вечером деньги, чтобы убрать их в сундук, он чувствовал, что не прав.
Гицэ был не из тех людей, которые охотно берут в долг, но еще менее охотно он давал в долг сам. Теперь он думал лишь об одном: подойду к Ликэ по-хорошему и попрошу его расплатиться. Однако он чувствовал себя связанным, а в таком состоянии человек всегда делается раздражительным. Именно в этот вечер Гицэ ни за что ни про что поколотил своего слугу—венгра, а когда Ана невольно упрекнула его, резко ответил:
— Оставь меня в покое! Как будто не ради вас я порчу себе жизнь!
Ана смолчала, но глаза ее наполнились слезами,— слова Гицэ показались ей грубыми.
— Ну вот, ты сразу и опечалилась…— сказал он с горечью.
Ему хотелось подойти к Ане, попросить прощения, помириться, но он не мог заставить себя это сделать: было в нем что-то такое, что мешало ему, и он отошел прочь, спеша остаться наедине со своими мыслями.
Если бы Ана знала, что думает и чувствует Гицэ, когда стоит такой мрачный и одинокий, она, наверно, подошла бы и приласкала его. Но он молчал, и она, не решаясь сама сделать первый шаг из боязни рассердить его, только неустанно спрашивала себя: что же произошло с ее мужем?
В воскресенье, после отъезда старухи в церковь, Гицэ сорвал свою злобу на Лае, после чего заметно повеселел. Он забавлялся в тени ольшаника с Аной и детьми и, притянув за ошейник самую большую и ленивую собаку, Кулу, сажал на нее сынишку, обучая его верховой езде. Ана боялась, что ребенок упадет или собака укусит его, но Гицэ ни за что не хотел прекратить свою забаву.
Вдруг издали послышался лай остальных двух собак, бегавших на свободе; им начала вторить и Кула, ринувшаяся было по направлению к тому холму, откуда доносился лай.
Ребенок чуть не упал, и Ана вскрикнула от страха, но Гицэ не обратил на это никакого внимания. Он только выпрямился и озабоченно посмотрел кругом, сжимая рукой ошейник.
Никто не появлялся.
— Должно быть, наскочили на суслика или почуяли лисицу,— проговорил он, не обращая больше внимания на собачий лай.
— Гицэ!..— жалобно сказала Ана.— Не знаю, что с тобой с некоторых пор сделалось! Ты же видишь, что мне худо становится, когда ты сажаешь ребенка верхом на собаку, и все-таки, как назло, продолжаешь это делать.
— Бедная моя головушка! — резко воскликнул Гицэ, словно приходя в себя.— Только захочешь доставить себе удовольствие — все равно, плохое или хорошее,— не тут-то было!.. Жена начинает сердиться. Ну, хватит…— прибавил он, беря ребенка на руки, и оттолкнул собаку пинком ноги.
— Нет, Гицэ, не надо!..— воскликнула испуганно Ана.
Она побежала вслед за собакой, привела ее, держа за ошейник, и стала настойчиво просить Гицэ снова посадить на нее ребенка.
— Все это глупости,— проговорил Гицэ, смягчившись, и опустился на траву.
Тогда Ана сама посадила мальчика на Кулу и стала боязливо водить собаку взад и вперед, то и дело поглядывая на мужа, в надежде, что он улыбнется. Но Гицэ не улыбался.
Он смотрел на весело визжащего ребенка, на жену, и все более глубокое чувство умиления охватывало его: ему казалось, что он не видел жену очень давно или что им предстоит разлука.
— Ана,— проговорил он медленно.— Подойди, сядь рядом. После того как она села рядом, он посмотрел на нее долгим, печальным взглядом. Потом пригладил ей волосы и тихо сказал:
— Не кажется ли тебе, что хорошо бы нам уехать отсюда ко дню святого Димитрия?
— Почему? — спросила жена с изумлением.
— А разве тебе не скучно здесь, всегда одной?
— Мне? Нет.
— И ты не боишься?
— Чего?
— Чего? Да всего. Слышишь, как лают собаки? Быть может, они напали на след, нашли жука или червяка, вот и лают от нечего делать… А у меня просто кровь стынет в жилах, когда я слышу этот лай. Страшно здесь, Ана, страшно. Живешь в глуши, боишься всего и портишь себе жизнь из-за пустых вымыслов.
— Что с тобой? — воскликнула Ана озабоченно.
— Со мной?..— с горечью переспросил он.— Несчастье… Я теряю «сегодня» в ожидании «завтра»… Я никогда еще тебе не говорил об этом, но ты, Ана, должна стать взрослым человеком, задуматься над жизнью, потому что нельзя всегда надеяться на готовое. Вот я живу здесь, и никто меня не тревожит. Это моя вина, что мне приходят в голову дурные мысли о завтрашнем дне и не дают мне наслаждаться сегодняшним. Может быть, они пустые, эти мысли, и завтрашний день тоже будет хорошим, но и он пропадет для меня, так как вслед за ним я буду бояться послезавтрашнего. И пока мы будем жить здесь, мне от этого не избавиться.
— Тогда уедем, Гицэ!
— Да, уедем; но спроси, могу ли я на это решиться? Разве ты не видишь, каким я стал и как мне трудно теперь уехать!
— В таком случае останемся. Ты лучше меня знаешь, как нам поступить.
— Может быть, и знаю, Ана, но не могу решиться,— с горечью ответил Гицэ.— Нужно, чтобы меня заставил кто-то, подтолкнул; с тещей говорить об этом мне тяжело и стыдно: ведь она советовала мне не ехать сюда. А ты, Ана,— ты хорошая, кроткая, но у тебя еще ветер в голове, ты ничего не понимаешь. Что с тобой, что без тебя — одно и то же. Вместо того чтобы отогнать от меня дурные мысли, ты позволяешь мне в них копаться. А когда я не знаю, на что решиться, смотришь на меня с жалостью — и все.
— Что же мне делать? — грустно сказала она.— Уж такой сотворил меня бог.
Гицэ продолжал лежать на земле, опираясь на локти и рассеянно глядя вдаль.
Немного погодя Ана подняла голову и смело взглянула ему в лицо.
— Потому что ты все переживаешь один, а со мной не делишься,— сказала она.— Моя ли вина, что я не знаю, о чем ты думаешь?
Пока они так разговаривали в тени ольшаника, из-за холма показались три ехавших рядом всадника. Они все время держались близко к берегу реки, укрываясь за рядами ив и ракит.
Собаки, почуяв путников на расстоянии ружейного выстрела, кинулись им навстречу. Их лай становился все тревожней.
— Черт бы побрал этих псов,— проговорил Ликэ, останавливая лошадь.— В корчме как будто никого нет, да и на дороге ни души не видно, но если не приручим его собак, он нас бояться не будет.
Ликэ спрыгнул с коня и прошел несколько шагов вперед. Как только обе собаки уже настолько приблизились, что готовы были броситься на него,— он присел на корточки и начал ласково подзывать их.
Сбитые с толку псы остановились, а когда сошли и другие два всадника, они окончательно успокоились, по-видимому решив, что имеют дело с мирными людьми, которые расположились на отдых далеко от порученного их охране двора. Не спеша повернули они назад к корчме, изредка останавливаясь, чтобы тявкнуть еще разок.
Ликэ встал и опять начал подзывать их; однако при каждой его попытке подойти ближе собаки снова начинали лаять.
Больше получаса провозился Ликэ со щенками, приученными рвать в кровь свиные уши. Наконец ему удалось их погладить, что он сделал с довольным видом человека, лишний раз доказавшего свою ловкость.
— Славные щенята. Да только я их крестный,— сказал он, снова погладив собак… Так шаг за шагом он приблизился к опустевшей корчме.
