— Где они? — разлепил губы мальчик.
— А-а, эти… — догадался Мышкин. — Дак сейчас ночь, спят поди.
— А вы почему здесь?
— Я-то? Матушка просила подежурить. Сама-то сомлела, не спавши. Третий день ведь пошел, как бултыхаешься. Думали — каюк. Ну ничего, теперь поправишься.
— Маму не тронули?
— Обошлось, слава Богу. Да забудь ты про них. То ж как ветер, налетел — и нет его.
— Уже забыл.
Многоопытный Мышкин заметил, что мальчишка соврал, и порадовался за него.
Выздоравливал Егор трудно, долго. Раны подживали, но мучили головные боли, будто череп пилили от уха до уха тупой пилой. Лежал в палате на шесть человек, ни с кем не разговаривал, ел через силу, не мог читать. Вот самое обидное. Пробовал, открывал какую-нибудь книгу, но строчки прыгали в глазах, струились — и смысла не ухватишь. Зато начались видения. Что-то вроде снов наяву. Навещали существа из другого мира, общались с ним. Кто такие — неведомо, то ли люди, то ли звери, то ли небесные странники. Ничего путного в видениях не было — тоска одна. В душе что-то затвердело, никак не рассасывалось, словно свинцовый ком в груди. Он думал, зачем жить, если все так плохо, так унизительно.
В одном из видений появилась Анечка. Он ее прежде не знал: худенькая, большеглазая девушка с глазами, в которых застыло глубокое недоумение. Он сперва решил, что увидел самого себя в женском облике. Спросил на всякий случай:
— Ты кто?
Девушка улыбнулась:
— Третий раз знакомимся. Анечкой меня зовут. Я медсестра.
Егорка приподнял голову, оглядел палату. Ночник светился синим оком, на всех кроватях спали люди. Значит, ночь, и значит, явь.
— Какое сегодня число?
Анечка ответила. Присела на табурет рядом с кроватью. Разговаривали они шепотом, чтобы не потревожить других больных.
Егор пожаловался:
— Какие-то провалы в памяти. Никак не пойму, что снится, а что в действительности происходит. Про тебя подумал, снишься. Ты очень красивая. Я таких не встречал.
Анечка поблагодарила за комплимент и объяснила, что после такой травмы черепа, какая у него, многие обычно отправляются на тот свет, но у него, у Егорки, все плохое позади. Обошлось даже без операции. То есть ему крупно повезло.
— Повезло? — усомнился Егор. — Я читать не могу, строчки двоятся. Знаешь, как неприятно?
— Скоро все пройдет. Главное — покой и хорошее питание.
За разговором выяснилось, что Анечка учится на вечернем отделении на третьем курсе медицинского института, на дневной денег нет, да и смысла нет учиться на дневном. Все равно потом придется искать работу, а тут у нее богатая практика. Рассуждала она здраво и глубокомысленно. Егор признался, что и сам хотел уехать в Москву и уже подал документы на мехмат, но куда теперь с такой головой. Полы в университете мыть. Анечка опять его уверила, что все с головой наладится. Да и вообще, сказала она, для того, чтобы стать великим ученым, вовсе необязательно иметь мозг в полном объеме, достаточно половины, как, к примеру, случилось с Пастером.
— Родители у тебя кто? — поинтересовался Егор. Анечка смутилась.
— Мы из бедных. Отец и мать — оба в «ящике» работают. Зарплаты полгода нету. Говорят, скоро оборонку совсем закроют.
— Кто говорит?
— В газетах пишут. Зачем нам оборонка? На нас же никто нападать не собирается.
— И на что живете?
— Живем, ничего. Не всем богатыми быть.
— Ты про меня, что ли?
— Да нет, просто так… Конечно, с деньгами легче, но и бедность не порок. Верно?
— Ань, погляди в тумбочке, что там есть. Пожевать бы чего-нибудь.
Девушка обрадовалась.
— Говорила же, выздоравливаешь. Аппетит — самый верный знак. Погоди, я сейчас.
Убежала — и вскоре вернулась с термосом и чашками. Быстро накрыла на тумбочке поздний ужин: холодная курица, хлеб, сыр, масло. Сделала несколько толстых бутербродов. В чашку налила горячего чая.
— Из дома приношу. Мамина заварка, со зверобоем.
— Один не буду, — сказал Егор, хотя уже вцепился в бутерброд с куриным белым мясом. — Там еще коробка с шоколадными конфетами, достань.
Анечка поддержала компанию, попила чайку. Егорка умял почти все, что было на тумбочке. Уплетал за обе щеки с важным выражением лица. Анечка рассмеялась.
— Смотри не лопни.
У него глаза затуманились.
— Отвернись, пожалуйста.
Покряхтывая, слез с кровати, кое-как накинул на себя больничный халат. Самое удивительное, никто в палате не проснулся. Ночь принадлежала только им одним.
Пошли курить в ординаторскую. Вся больница спала мертвым сном. Анечка, пока брели по коридору, поддерживала его за талию, а Егорка обнял ее плечи.
От первой затяжки его повело, в голове загудели колокола. Но он не променял бы эту сигарету на все свои прожитые восемнадцать лет.
— Ань, у тебя есть парень?
— Наверное, нет.
— Ты ведь не девушка, правда?
— Какой чудной. Разве спрашивают об этом?
— Извини. Но ты любила кого-нибудь?
— А ты?
— До сегодняшней ночи — ничего подобного…
В паб (по-старому пивная) «Бродвейская гвоздика» Мышкин вошел около десяти вечера. До того помогал Тарасовне в магазине, с ней же перекусили на скорую руку. Прошло две недели с печального происшествия. Тарасовна каждый день напоминала: «Ну что, Харитон?» И он каждый раз отвечал: «Рано еще».
Сегодня решил, пора.
В пабе обстановка культурная. Стойка бара, как в голливудских фильмах, музыка, дым коромыслом. Много веселой, поддатой молодежи, но попадались и плейбои средних лет. В задних комнатах заведения можно было перекинуться в картишки и покрутить рулетку. «Бродвейская гвоздика» — один из центров ночной жизни Федулинска. Принадлежала она, как и прочие игорные точки, Бакуле Вишняку, бывшему секретарю Федулинского горкома партии. Правда, говорили, что управлять ему осталось считанные дни: Алихман-бек сильно давил на него. Вишняк пока упирался из последних сил, не хотел делиться, но уже отправил всю семью (две жены, три тещи и пятеро малолеток) за границу. Весь город с волнением следил за битвой титанов, подробности которой изо дня в день смаковала газета «Федулинская правда». Общественное мнение разделилось: Алихман-бек в случае переподчинения игорного бизнеса обещал пустить по городу бесплатный автобус; Бакула Вишняк, опытный партийный интриган, упирал на то, что он русскоязычный и, следовательно, ему ближе чаяния и нужды простых людей. Недавно Алихман-бек в последний раз предложил мировую из расчета пятидесятипроцентного дележа, но упрямый Вишняк по-прежнему артачился, накликая погибель на свою седую башку.
Оглядевшись, Мышкин направился к бару, где орудовал старый знакомец Жорик Вертухай. Тоже странной судьбы человек. Появился в Федулинске, как и Мышкин, неизвестно откуда, пару-тройку лет, до наступления всеобщей свободы, беспробудно бомжил на рынке, а теперь, пожалуйста, надел сомбреро и устроился барменом в фешенебельное заведение, косил под разбитного кубинца-эмигранта. Иными словами, Жорик являл собой наглядное воплощение американской мечты. Мышкину обрадовался.
— Какой гость, блин! — зашумел на весь зал. — Сто лет не видал тебя, Харитоша. Чего налить? Пива, водки? Пиво баварское, прямиком из Мюнхена. Да ты вроде уже на бровях?
— Кружку «Жигулевского», — попросил Мышкин.
— Зачем тебе эта моча? — загоготал бармен. — Шуткуешь, брат?
— Хочу «Жигулевского», — повторил Мышкин, сверкнув оловянным взглядом.
— Сей момент, сей момент, — Жорик мгновенно сбавил тон. — Понимаю, брат. Мне самому для души, кроме квашеной капустки, ничего не надо.
Из-под стойки выхватил зеленую бутылку, сдернул крышку, перелил в массивную, литого стекла пивную кружку.
— Пей, брат, на здоровье. Креветок дать?
— Заткнись! — Мышкин, пьяно петляя, отошел от стойки и бухнулся за ближайший столик, где расположилась компания из трех девушек и двух бритоголовых парней. Девушки были как на подбор, грудастые, полуголые и пьяные, а один из парней — как раз сборщик налогов Витек Жигалин.
Насупясь, Мышкин залпом выдул половину кружки. Мутно уставился на одну из дамочек.
— Почем берешь? — спросил строго.
— Тебе чего надо, дедушка? — игриво ответила красотка. — Может, баиньки пора?
— Или зачесалось, дедуль? — поддержала подружка, настраиваясь на потеху.
Витек с приятелем молчали, не вмешивались в разговор, но не потому, что чего-то опасались: им было любопытно, до какой наглости дойдет оборзевший сожитель старой сучки Тарасовны. Да и чего им бояться: они молоды, в стае, за ними будущее, а этот рыночный опенок налил бельмы и куролесит по старой памяти, но одинок, как перст.
Мышкин отхлебнул еще пивка, левую руку невзначай протянул к девушке:
— Дакось сиськи пощупать. Не самодельные?
Красотка, хохоча, отбила нахальную клешню.
