Быков Александр Васильевич — начальник тихвинской милиции. Полковник милиции. Его предупредили, что в командировку с проверкой приедет Юмашева, то есть я, и он в страхе ждал в своем кабинете, когда я нагряну прямо к нему.
Увидев испуганное лицо Быкова за спинами хохочущих втихомолку оперативников, я громко крикнула:
— Александр Васильевич! Почему не создана рабочая обстановка? Вас же предупредили о моем приезде.
— Гюзель Аркадьевна, пожалуйста, в мой кабинет. Я освободил вам мой кабинет. Зачем вам здесь мучиться? Тут холодно. — Быков протолкнулся сквозь тесную толпу и вежливо склонился над столом. Настоящий полковник!
— Не пойду! — сказала я. — Я хочу здесь замерзнуть! Как в тундре. Оперативнику предоставьте рабочее место. Я буду работать здесь. Прикажите сотрудникам разойтись по рабочим местам. Немедленно!
Толпа незаметно рассеялась, забрав с собой тихо подвывающего парнишку-оперативника.
В первый раз в жизни ему досталась крапленая карта, а он не был готов к игре.
«Оперов надо учить, иначе от них никакого толку не будет, — подумала я, успокаивая разбушевавшуюся совесть. — Из щенка должен вырасти охотничий пес! А щенка натаскать надо!»
— Иннокентий Варсонофьевич, объясните мне, почему вы пишете жалобы? Неужели вам хочется тратить нервы и здоровье? Тратить деньги на конверты и марки? Конечно, наша почта в бедственном положении, но не до такой же степени, чтобы наши заслуженные пенсионеры таскали туда свою пенсию, — обратилась я к Иннокентию Игнатьевичу. Мысленно я продолжала философствовать о проблемах наставничества.
— Игнатьевич я! — бухнул старик и закрыл лицо руками.
Черт, опять я перепутала отчество! Ну почему — Варсонофьевич? Игнатьевич — такое простое отчество. У меня сжалось сердце. Я видела горе этого гордого старика, ничем не прикрытое, оголенное, оно сквозило из всех его морщин, кустистых бровей, тяжелых складок на лице и шее.
— Иннокентий Игнатьевич, я никак не могу привыкнуть к вашему отчеству. Оно простое, но мне кажется очень заковыристым. Извините меня. Расскажите, что вас мучает?
— Моего внука убили! — произнес Иннокентий Игнатьевич и посмотрел на меня.
При этом вид у него был торжественный.
Мне послышался короткий смешок Линчука. Я бросила взгляд в угол кабинета, но Михаил внимательно рассматривал чайник, как будто хотел высмотреть там что-то невиданное.
Вид у Линчука был самый незамысловатый и простецкий, дескать, ты работай, работай, а я пока тут с чайником разберусь.
Я перевела взгляд на старика.
— Иннокентий Вар… извините, Игнатьевич, почему вы решили, что вашего внука убили?
— Потому что я так считаю. — Иннокентий Игнатьевич порылся у себя в карманах и вытащил откуда-то из-за пазухи засаленную бумажку. — Это характеристика с места работы.
— Ваша? — Мне было непонятно, почему характеристика с места работы может служить фактическим доказательством заказного убийства.
— Внука, характеристика на моего внука, Григория Сухинина. Прочитайте ее, — приказал старик, протягивая мне бумажку.
Я пробежала глазами машинописный текст. Правда, для этого мне пришлось надеть очки. Вот уже год я пользуюсь очками. Врач-окулист объяснил мне, что у меня возрастные изменения, ничего страшного, нужно помочь глазам.
Можно подумать, возрастные изменения в хрусталике не должны страшить человека, тем более если этот человек — одинокая женщина с неустроенной личной жизнью.
Очки мне понравились. Я часто манипулирую ими. Иногда, чтобы скрыть выражение собственных глаз или прикрыть усталость. Но чаще пользуюсь ими, чтобы не смотреть собеседнику в глаза. Использую, как щит, как прикрытие.
Недаром говорят, глаза — зеркало души. Иногда посмотришь в какое-нибудь зеркало и хочется тихо взвыть, совсем как тот молоденький парнишка, которого я только что выгнала из его собственного кабинета. Вот и сейчас я прикрыла свои проницательные глаза очками — не дай бог, старик догадается, что я о нем думаю.
Линчук, тот с самого начала решил, что дело не стоит выеденного яйца, и отнесся к командировке, как к увеселительному приключению. Он тихо бренькнул чашками и испуганно посмотрел на меня. Линчук понял, что я переживаю самые неприятные моменты в жизни любого милиционера, сталкивающегося с человеческим горем. Ты видишь это мерзкое горе, ощущаешь его, можешь даже потрогать, настолько оно осязаемо, но вот помочь человеку ничем не можешь.
«Если я не смогу его убедить в очевидности происшедшего, то я хотя бы успокою его, утешу, раньше этими делами церковь занималась, а сейчас людям, кроме как в милицию, и податься некуда», — подумала я, пытаясь сфокусировать мысли.
— Иннокентий Игнатьевич, ваш внук часто приезжал к вам в Тихвин?
— Нет, редко. Он мне писал, звонил, но приезжал редко. — Старик вытер с иссохшей щеки струйку жидкости, вяло пробирающуюся между крупными морщинами.
— Он что-нибудь рассказывал о себе? — Все-таки мне хотелось добраться до сути.
— Нет, очень мало, почти ничего не рассказывал. Я его уговаривал жениться, ведь, кроме меня, у него никого не было на свете. Гришины родители погибли в аварии, — добавил он, предугадывая мой вопрос.
«Вот откуда у него уверенность, что внука убили. Вторая авария в жизни, и обе унесли его родных. Тут любой свихнется на почве криминальных разборок», — я покачала головой в такт яростно бурлившему чайнику.
В горле у меня пересохло. Давно хотелось что-нибудь съесть. Желудок посылал сигнальные маячки во все части тела. Особенно чувствительны эти сигналы в области правого виска, там активно пульсировала жилка, напоминающая о нормальной еде, режиме дня, семье и детях.
Правый висок — это мое в корне задавленное женское начало. Как только я забываю о нормальном пищеварении, висок начинает напоминать мне о другой женской доле, с мужем и детьми, домашним очагом и фартуком, праздниками и выходными днями в кругу семьи с чадами и домочадцами.
С силой потерев висок, как будто желая снести его до основания, я спросила старика:
— Иннокентий Игнатьевич, мы с дороги. Не будете против, если мы с коллегой чайку выпьем? Заодно и вы присоединяйтесь. За столом что-нибудь придумаем.
Старик засуетился, вытащил грязный пакет, завернутый в газетный лоскут, развернул его, и я увидела домашние пироги.
— Вот, угощайтесь. Мне Александр Васильевич сказал, что вы приедете по моей жалобе. И уж очень вы пирожки любите, Гюзель Аркадьевна.
Я внутренне содрогнулась.
Во-первых, откуда Быкову знать про мои гастрономические пристрастия, во-вторых, откуда одинокий старик взял эти пирожки. Но моя романтическая душа умилилась при мысли о том, что Быков позаботился и обо мне, и о старике.
Если эти пироги из кулинарии, есть я их не смогу. Когда-то я взяла на вооружение принцип знаменитого Сальвадора Дали. Они с женой часто сидели без денег (это в начале карьеры) и в тяжелые времена ели простой хлеб, запивая обычной водой. Лишь только появлялись какие-то деньги, они покупали много-много хорошей еды и наедались до отвала, считая, что бесценный человеческий желудок нельзя заполнять некачественной едой. Так поступала и я, искренне полагая, что пирожки из кулинарии, маргарин и другие концентраты большого счастья мне не принесут. В еде я всегда полагалась лишь на внутренние инстинкты.
Если запах продуктов внушал мне аппетит и гнал слюну, я немедленно приступала к поглощению вкусностей. Если же при взгляде на еду меня начинало тошнить, скребло по животу, я брезгливо отворачивалась, отнекиваясь от угощения любыми отговорками, как бы голодна я ни была. Глядя на Иннокентия Игнатьевича, я приняла решение съесть эти пирожки во что бы то ни стало. Пусть и начиненные стрихнином.
Линчук тихо похохатывал, раскладывая пирожки на чистой бумаге. Он застелил кусок стола бумагой, отождествив ее со скатертью, — и получилось довольно мило. Чашки с дымящимся чаем, пирожки, румяные и поджаристые, сахарница с оббитыми краями. Мне очень хотелось узнать, откуда все это богатство — чай и сахар, но, посмотрев на
Линчука, удержалась от вопроса. Все это время он тихонько возился с посудой и откуда-то откопал все необходимое. Линчук вообще относится к категории тех мужчин, кто считает своим долгом накормить женщину. Мужчина — кормилец, женщина — беззащитное существо, совершенно беспомощное и не приученное к добыванью пропитания. Повезло его жене!
Пирожки манили к себе своим домашним запахом. Я осторожно взяла один и откусила крохотный кусочек.
— Я сам испек пирожки, Гюзель Аркадьевна. — Старик по-домашнему суетился у стола.
— А я не умею, Иннокентий Вар… извините, Игнатьевич. Какая-то я нехозяйственная уродилась. Мне бы мужа повара, ох и зажила бы я, как в сказке. Расскажите, откуда у вас такие ощущения, Иннокентий Игнатьевич, почему вы все-таки утвердились в мысли, что Гриша убит умышленно? Насколько я понимаю, на перекрестке сходятся дороги на Новгород, Москву и Питер. Могла любая случайная машина сбить, ведь так?
