— Куда вела? — не утерпел инспектор.
— Этого судьба не ведает. Но судьбе ведомо — вот эта линия, — что женщина проживает на той же улице, где и девочка, в доме шестнадцать. Но там пять корпусов. Всё, сокол. А большего ни судьба, ни я не знаю. Да ведь на рубель и хватит, а?
Инспектор вернулся на диван, обессилев от полученных сведений. Он смотрел на цыганку, которая спокойно курила, и-чуть заметная усмешка нарушала крепость её Коричневых губ.
— Ой, сокол, забыла, да тебе и нужно ли… Духами от неё пахнет сильно, как от пузырька.
— Какими?
— Ты б меня про серьги спросил, а в духах я неопытная. Называются они вроде бы «Не вертите».
— «Не вертите»? — даже переспросил инспектор, удивлённый странным названием.
— Или «Не вертитесь».
— Раиса Михайловна, всё, что сказала, — верно?
— Сокол, обманывать милицию и брать с неё деньги за гаданье хорошая цыганка не станет.
— Взяла же рубль, — улыбнулся инспектор.
— Он у тебя.
Петельников сунул руку в карман — рубль лежал там.
Из дневника следователя.
Умственно обессилев от Иринкиных вопросов, думаю: «Ну, и я тебя тоже дойму ими…»
— Ира…
— А? — шёпотом отзывается она.
— Почему тихо говоришь?
— Потому что я думаю.
— О чём?
— О джиннах.
— А что бы ты попросила у джинна, если бы он вылез из бутылки?
— Из какой бутылки?
— Неважно, из какой. Допустим, из-под шампанского, — вспоминаю я самую объёмистую бутылку.
— Я бы его попросила, чтобы он влез обратно.
— А желания? — удивляюсь я.
— Папа, он же будет пьяный…
Рябинину было бы легче допросить рецидивиста, чем видеть перед собой эту потерпевшую.
Катунцева подсела тихо, словно к нему за стол опустилась ночная белая птица. Маленькая белокурая женщина с красными и пустыми от горя глазами… В ней была какая-то незавершённость, и Рябинин не сразу понял, в чём она состояла и почему появилось именно это слово — незавершённость. Он помолчал, давая ей освоиться в этом кабинетике…
Волосы завиты крупно, но каждое колечко или недозавито, или уже распрямилось. Губы накрашены — нет, подкрашены. Брови подведены слегка, да вроде бы одна бровь доведена краской не до конца. Лицо попудрено: лицо ли? Не одна ли щека? Вот только под глазами лежала глубокая чернь, как на старинном серебре. Но это уже не от красок и не от карандашей.
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…
…Мы определяем человека постоянным и вечным, как гранитный валун. А он переменчив, ибо человек есть его состояние в эту минуту. Разве эта женщина до вчерашнего дня была такой? Да иная была женщина, иной был человек…
Она подняла на следователя блёклые голубые глаза, которые отозвались в нём ответной мыслью: а какими они были вчера? При дочке? Блёклыми?
— Я вам памятник поставлю…
Он сухо улыбнулся: если бы все потерпевшие ставили ему памятники, то не хватило бы никаких проспектов.
— Только найдите дочку, — добавила она, берясь за платок.
— Найдём и без памятника, — бодро заверил Рябинин, давая ей минуты поплакать.
Минуты? У неё были ночные часы. И всё-таки нужные ей минуты, тут, при официальном лице, при сопереживателе.
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…
… Почему мы радуемся минутами, а горюем часами? Почему веселимся днями, а грустим годами? Почему слёзы нам даются легче, чем смех? Не угнездились ли в наших генах столетия войн, моров, недородов, распрей?..
— Я знала, что случится беда.
— Знали? — построжавшим голосом он отогнал преждевременную радость.
— Сон видела…
— Какой? — вежливо спросил Рябинин.
— Будто бы сидим мы в нашем дворе. В том самом… И учимся писать. А Ира вдруг и говорит: «Мама, у меня правая рука не пишет». — «Ничего, говорю, доченька, мы левой выучимся». Тут появляется женщина, вся в белом, с каким-то странным лицом и говорит: «Зря, зря учитесь — всё равно не успеете». А, господи, кому этот сон нужен…
Катунцева хотела что-то добавить, и Рябинин ждал этого добавления, всё ещё надеясь на крупицы информации.
— Лучше бы не просыпалась, — добавила она.
— Опишите подробно одежду и внешность девочки…
Она стала рассказывать, и зримая ясность легла на её лицо — так бывает в пасмурный день, когда солнца и не видно, но оно вдруг высветит землю сквозь бумажно истончённые облака. Потерпевшая говорила о дочке и видела её тут, в этом кабинете. Петельникову бы сейчас показать её лицо… Инстинкт? Нет, это любовь на нём, это человеческая душа.
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…
…Человеческая душа. Не есть ли это наши инстинкты, пропущенные через интеллект?..
— Может быть, вы что-нибудь замечали?
— Нет.
— Враги у вас есть?
— Нет.
— Никого не подозреваете?
— Нет.
— А соседей?
С мужем говорить было легче. Тот на кого-то злился: на преступника ли, на прокуратуру ли, на милицию, на жену — и не просил ему сочувствовать.
— Ну как могла так поступить женщина? — спросила она, женщина, спросила мужчину.
Он не знал, хотя мог бы назвать не одну причину: одиночество, бесплодие, упрёки мужа, инстинкт, общественное мнение… Но он знал, что люди без нужды ничего не совершают. Он даже полагал, что без острой нужды они не совершают ничего плохого. Кроме преступлений. Но тогда плохой человек не тот, который делает плохо в случае необходимости, а тот, который поступает так без нужды…
— Где же бог? — спросила она.
— Бога нет, — вяло улыбнулся он.
— В таких-то случаях должен быть…
— В таких случаях должен, — согласился Рябинин.
Бог… Если бог создавал жизнь на земле, то свою работу он не доделал. Земная жизнь — это сплошная «незавершёнка».
— Как её бог не отвёл, когда она готовилась, — тихо, уже ни к кому не обращаясь, сказала Катунцева.
Готовилась ли она к преступлению?..
Рябинин остерегался прописных истин. Не потому, что в них не верил… Эти очевидные истины так окаменевали, так схватывались цементом, что побеги прорастающих истин уже не могли отколупнуть от них ни зёрнышка.
Считалось, что хорошо подготовленное преступление раскрыть трудно. Но он давно вывел одно странное и вроде бы неприемлемое правило, отлучённое от логики: чем тщательнее готовится человек к преступлению, тем больше останемся доказательств. Меньше всего следов от преступлений внезапных.
Если она готовилась, то наверняка ходила и высматривала девочку — тогда её могли запомнить. Например, отпрашивалась с работы — тогда её начальник подтвердит. Скажем, посвятила в свою тайну подружку — тогда та знает. Допустим, была в последние дни нервной — тогда все видели. Вдруг купила детскую игрушку, вдруг отремонтировала квартиру, вдруг пошла за совхозным молоком…
Это если готовилась. А если нет? Тогда шла мимо песочницы и украла. Нет. Ребёнок не дамская сумочка и не туфли в магазине — походя не возьмёшь. Она готовилась, и тщательнейшим образом. А если готовилась…
— Но тогда выходит, что преступница охотилась именно за вашей девочкой… Почему?
— Она очень хорошенькая. Вы же видели фотокарточку.
— Хорошеньких девочек много.
— Ласковая, тихая, доверчивая… За любым пойдёт, только скажи ей доброе слово. Отец ей даже внушал, что нельзя быть такой тихоней.
— Видимо, у неё ваш характер.
Она вдруг пугливо и вопрошающе посмотрела на него неяркими глазами и тут же отвела взгляд подальше, к стене, к сейфу.
— Что? — непроизвольно спросил Рябинин.
— А? — удивилась она этому «что?».
Рябинин поймал её вернувшийся блёклый взгляд, но теперь в нём ничего не увидел, кроме покорности судьбе. Мало ли каких бывает мимолётных испугов у человека? Он сам на дню пугается десять раз — то за уголовное дело, то за Иринку, то за Лиду…
— А почему вы так уверены, что девочку украла именно женщина? — спросил он, уже зная о визите Петельникова к цыганке.
— Я же видела сон…
Из дневника следователя.
Лида штопает, а Иринка монотонно долбит её вопросами:
— Мам, ты китайцев любишь?
— Люблю.
— А негров?
— Люблю.
— А англичанцев?
— Англичан. Люблю.
— А узбекистанцев?
— Тоже люблю.
— А тигров?
— Почему ты с наций перескочила на животных? — спрашивает и Лида, опасаясь, что от тигров уже недалеко и до желанных кошек.
— А дурачков любишь? — возвращается Иринка к людям.
— Вот дураков я не люблю.
— А это самая большая, нация на земле, — бурчу я у своего стола понепонятнее, ибо Лида против внушения негативных мыслей.
Под давлением общественности — главным образом, зубоскальных насмешек в райотделе — инспектор Леденцов расстался с изумрудным костюмом и теперь был в лазурном. Но зелёный с тёмными бородавками галстук остался и походил на крокодильчика, подвешенного за хвост к шее инспектора.
