– Четверо мужчин и одна женщина. С ними случилось нечто ужасное. И она написала все это сама. И жаждала иметь слушателей.
– Она же себя великой актрисой мнит.
– Не только поэтому. Ей хотелось этим поделиться. – Катя, не включая зажигания, смотрела на домик на пригорке.
На терраске погас свет, зато вспыхнул через минуту в мансарде.
– Чудовища в сказках. И страшные колодцы тоже в сказках. – Анфиса зевнула. – Месяц какой... рогатый, нет, как она там писала – двурогий... Знаешь, это ночное наше светило... иногда оно прекрасно... но бывают ночи, когда оно пугает. Вот сейчас, гляди, как будто плесень на нем, язвы... нет, всего лишь тучка набежала. Я думаю, когда мы в следующий раз приедем сюда, на озеро, купаться и заглянем к Полине снова на чаек, нас ждет продолжение истории. Чего ей тут делать-то в свои институтские каникулы, как не предаваться греху графоманства с последующей декламацией!
В новом многоквартирном доме, том самом, что высился как утес за лесом, окружавшим озеро, привлекая внимание всех проезжающих по автостраде, в самый сонный предрассветный час горело лишь одно окно на пятом этаже.
Хозяин четырехкомнатной квартиры, если бы слышал слова Анфисы о том, что месяц в эту ночь «словно плесенью подернут», наверняка бы кивнул, потому что сам долго смотрел в окно на ночного гостя.
Это лучше, чем ждать других ночных гостей.
Квартира, лишенная мебели, еще пахнувшая свежим ремонтом, поражала пустотой: служебная. И соседи по площадке знали о ее хозяине только общие сведения – что его фамилия Гаврилов, что он федеральный чиновник высокого ранга, несмотря на свой еще довольно молодой возраст, и что он тут в многоэтажке не живет, а лишь изредка наезжает.
Но сегодня почему-то он остался на ночь в пустой квартире. Один.
Впрочем, про него и в доме, и в городе, и во всем районе вообще ходило немало слухов, как о всякой «медийной персоне», которую нет-нет да и можно узреть по телевизору.
Кто-то говорил, что у его родственников дом на Рублевке. То есть по-настоящему это его собственный дом, а записан на мать – в общем, как сейчас все они делают.
Кто-то уточнял, что это тот самый Гаврилов, чей отец работал в городе сначала председателем исполкома, а потом многие годы возглавлял городскую администрацию. И у них здесь, в районе, тоже имелась служебная жилплощадь еще тогда, но они опять-таки там не жили, а жили в Москве, где-то в центре, а тут всем семейством появлялись только во время выборной кампании да летом.
Кто-то добавлял, что он пока еще не женат, но вроде как собирается, по крайней мере с красивой женщиной его видели в дорогих ресторанах столицы.
А кто-то уж совсем всезнайка выкладывал в Интернет новости о том, что господина Гаврилова в самом скором времени ждет крупное назначение – возможно, даже губернаторское кресло.
В прихожей на вешалке сиротливо висел дорогой пиджак. На полке перед зеркалом валялись ключи от машины.
Обычно Гаврилова из Москвы сюда, в подмосковный город, привозила опять же служебная машина. А ключи... он достал их из кармана и швырнул на полку перед зеркалом... ключи были от «Майбаха», стоявшего в подземном гараже в районе Москва-Сити.
В этот тихий предрассветный час господин Гаврилов занимался странным делом – мыл посуду на кухне. Точнее, всего один стакан, забытый рабочими, отмечавшими окончание ремонта в квартире. На столе стояла початая бутылка коньяка.
Господин Гаврилов выпил две порции – одну в два часа ночи, неотрывно глядя на тусклый, покрытый космической плесенью месяц... этот проклятый месяц, всегда бывший единственным свидетелем происходящего.
А вторую порцию он осушил только что и теперь, закупорив бутылку, аккуратно мыл посуду после себя.
Ему не хотелось, чтобы потом подумали...
Что он был пьян, когда...
Что он сделал это пьяный, не ведая, что творит...
Неожиданно он оглянулся на широкое окно кухни. Ему послышался шорох – там, в темноте за окном, кто-то словно карабкался по отвесной кирпичной стене пятнадцатиэтажного дома.
Забыв про стакан, Гаврилов распахнул окно кухни.
Ночная тьма хлынула внутрь, борясь с электрическим светом. Почти осязаемая, густая, как черный вонючий ил...
Ему всегда казалось, что там, внизу, на дне... в том месте, о котором он запретил себе думать, но все равно помнил, полно этого самого черного вонючего ила...
Вода, что он забыл закрыть, журча, стекала из крана в мойку.
Он не обратил на нее никакого внимания.
Пусть течет.
Гаврилов прошел в комнату. Потом вернулся, словно вспомнив, – забрал на кухне табурет, опять же оставшийся после рабочих.
Поставил в самый центр пустой комнаты. Прямо над табуретом из потолка торчал крепкий крюк, годный для крепежа тяжелой хрустальной люстры. Но никакой люстры Гаврилов покупать не собирался.
Вообще все это кануло уже в прошлое – все эти покупки, которые еще несколько месяцев назад он считал столь важными и выгодными: дом на Рублевском шоссе, дорогая машина, бриллиантовые серьги для Перчика... iPhon последней модели.
Он вспомнил про него, там же есть камера.
И то правда – кто сейчас использует бумагу, когда можно просто коснуться дисплея и заглянуть в объектив.
Но сначала надо сделать кое-что важное. Гаврилов взял телефон и начал методично удалять из его памяти всё: номера телефонной книги, номера определителя, все те звонки и сообщения sms, mail. Вот так... и никаких концов, никаких контактов, останется только то, что он запишет сам.
Лишь это они потом узнают.
Шорох, так испугавший его там, на кухне, повторился снова – теперь уже за окном комнаты. Словно кто-то цепкий и упорный, не боящийся высоты, продолжил свой подъем... свою ночную охоту...
Гаврилов рванул дверь лоджии на себя.
Ну что ты ждешь, я здесь!
Давай же, входи, вползай, бери меня...
Ему показалось, что крик его услышал и разбудил весь дом. Но то лишь иллюзия – он кричал беззвучно, даже не шевеля губами.
В пустой квартире стояла мертвая тишина. И только шорох... шорох, там, в темноте... словно кто-то уже совсем близко, поднимается наверх, со дна, сюда, все ближе и ближе к этому гнусному и всевидящему месяцу... единственному свидетелю... молчаливому, беспристрастному...
Гаврилов сжал в руке телефон. Камера включилась. Он увидел на дисплее свое лицо – уменьшенное, сплющенное какое-то, искаженное.
Я должен это сделать... Нет, не так, надо повторить более спокойно и твердо, ведь запись останется...
Я должен это сделать сам... И тут нет ничьей вины... кроме моей... нет, не надо про вину... этого вообще не стоит касаться...
Не перед кем каяться...
Надо так, чтобы об этом все скоро позабыли, и не вспоминали, и не копали дальше...
Шорох в темноте все ближе...
Вот так это приходит за тобой...
И если это только лишь смерть...
Тот, кто приходит за тобой ночью...
Тот, о ком ты боялся даже думать, запрещая себе...
Но что ему, ночному, наши запреты?
И если это всего лишь смерть...
Оглянись, что же ты? Вот же это – у тебя за спиной.
Гаврилов оглянулся. Между табуретом, стоявшим на полу, и крюком, торчащим из потолка, появилась еще одна вещь.
Веревка, завязанная там, наверху, крепким узлом.
Ну да, веревка...
Та самая...
Оказывается, она не сгнила за столько-то лет.
Гаврилов навел на нее камеру телефона – вот так, пусть видят запись в реальном времени.
Я делаю это сам, потому что не могу иначе... банальное выражение, все так говорят, пишут, когда...
Потому что в противном случае будет только хуже.
Нет, нет, сотри это – они потом будут гадать, доискиваться, что же ты имел в виду...
Будет только хуже, невыносимо...
Оно и всегда было невыносимо, но я терпел...
Старался терпеть, потому что моя жизнь...
Сотри это! Они захотят объяснений!
И тут с камерой что-то случилось, она выключилась, включилась, дисплей телефона погас, потом вспыхнул, и там возникла картинка – бетонный обод колодца, лишенный крышки, камера телефона словно заглядывала туда, вниз...
А он вместе с ней.
Не надо, не хочу!
Запах ремонта в комнате исчез. И Гаврилова затошнило. Эта вонь... эта гнилая трупная вонь...
Накатывает волной, душит, лишая воли, лишая возможности сделать что-то...
Не трогай меня, я сам! Только не прикасайся ко мне!
На фоне залитого лунным светом окна возник силуэт. Кто-то или что-то взобралось на лоджию, цепляясь за кирпичи мертвой хваткой.
Гаврилов навел на окно камеру мобильного телефона.
Он пришел за мной... тот, кто приходит ночью... они называли его «страж колодца»...
Они... взрослые называли его так всегда и делали строгие глаза, а мы не верили и смеялись, но все равно днем обходили это место стороной, а летними вечерами, идя по дороге и ведя за собой свои велосипеды и собаку на поводке, спорили до хрипоты – а вот слабо будет...
А потом пришла та самая ночь и месяц... тот, что вечно подглядывает за всеми...
