океана. В каком-то смысле эти фантазии оказались пророческими.
— А ну, руки вверх! — крикнул кто-то угрожающе. Мне показалось, что голос был женский, но как будто бы барышня хотела, чтобы я принял ее за мужика. Я присмотрелся и увидел, что из окна торчит пулемет.
— Извините, — закричал я. — В этом доме когда-то жила моя семья.
Пулемет исчез, что радовало — значит ко мне прониклись доверием. После долгой паузы, открылась дверь и из-за нее появилась голова Лукерьи, она смотрела с подозрением, и я понимал, что она не узнает меня.
— Лукерья! — завопил я, обрадовавшись и размахивая руками, как умалишенный.
— Мишка?! — недоверчиво уточнила она, тоже волнуясь. — Ах ты, пират проклятый!
Она вдруг зарыдала, не смогла двинуться с места и уселась прямо на крыльце, от чувств у бедной женщины подкосились ноги. Мы обнялись и долго сидели молча. Был чудесный летний день. Шумело море — это был самый успокаивающий и убаюкивающий звук на свете. Мы оба были уверены, когда расставались на вокзале перед моим отъездом всего пару лет назад, что никогда больше не встретимся. Отчасти так и было: я стал совсем другим после скитаний в Москве, да и Лукерья изменилась. Она заметно похудела, и в глазах ее уже не было прежнего света.
— И тебя переехала революция? — спросил я с усмешкой.
— Это все морячки! — отмахнулась она. — Заманили на корабль, и вышли в море на месяц. Потом вернулись в порт и вышвырнули с пятаком в руках. Я сюда ползла… Ребеночка прижитого прямо тут, в море, и утопила… Теперь грехи замаливаю.
Мне стало жутко от того, что она говорила все это с каким-то удивительным спокойствием.
— Ты снова веришь в Бога? — уточнил я, не желая уточнять подробности о времяпрепровождении на корабле.
— И ты бы поверил и в Бога, и в черта, если бы с тобой такое вытворяли на корабле в открытом море, пригрозив отдать на корм акулам, если проронишь хоть одну слезинку или хотя бы скуксишься! — произнесла она, вяло махнув рукой. — А!
— Ты лучше скажи, глаз-то куда дел? Хотел видеть больше, чем нужно?
— Бандитская пуля! — произнес я весело, пощупав на месте ли повязка. Я так к ней привык, что уже и не замечал.
Мы сели пить чай и долго разговаривали, вспоминая прежние времена. Оба цеплялись за прошлое с невероятной силой и добром вспомнили Анну Львовну, придя к выводу, что ее очень не хватает в доме.
— А мне иногда кажется, что она здесь! Я ведь почти год как вернулась. Представлю, что она читает после полудня на веранде, приказав не беспокоить, а ты спишь в своей комнате. Иногда разговариваю, с вами, чтобы не рехнуться. Ты мать-то нашел?
Я сначала думал рассказать ей правдивую и удивительную историю о Черной моли, которая поворачивалась к людям то светлой, то темной стороной. Но, поразмыслив и вспомнив свое главное правило, пришел к выводу, что лично я предпочел бы оставаться в неведении и думать о человека, которого когда-то знал, лучше, чем он есть на самом деле.
— Я не нашел ее, — произнес я устало и, увидев, как в ее добрых глазах гибнет надежда на что-то светлое и хорошее, добавил: — Но я о ней много слышал. Она стала шпионкой и теперь путешествует по всему миру, объединяя пролетариев всех стран. Ее называют русская Мата Хари!
— Мата кто? — переспросила удивленная женщина и, услышав слово «Хари», зашлась смехом. — Вроде как харя звучит!
— Не важно, как звучит! Главное — что она делает для страны, даже для всей планеты. Когда нас с тобой не станет, Лукерья, все люди будут жить дружно, без войн и революций и говорить на одном языке.
— Было уже такое, Мишка, говорили люди на одном языке, так переругались все! В Библии ведь написано! Вот нет Анны Львовны, она-то бы меня поддержала сейчас, — с теплом произнесла женщина, расплывшись в улыбке. Мы сидели с ней долго, до самого рассвета, и я рассказывал и рассказывал удивительную историю о женщине с огромными черными очами, в которых пылал огонь не сумасшествия, а жажды справедливости. Я создавал ее новый образ, в который сам же и влюблялся, чувствуя себя потомком настоявшей героини.
— Да, Мишка, сначала сказки рассказывают няньки детям, а потом шалопаи подрастают, и все происходит наоборот.
Лукерья не поверила мне… Наверное, я перестарался, желая видеть вместо чудовища героиню. Однако она меня даже не упрекнула за мой вымысел и не задавала вопросов. Видимо сердобольная женщина решила сохранить для себя образ Лидии Андреевны таким, каким она его сохранила еще много лет назад.
Мы зажили не прежней жизнью — другой. У меня были кое-какие сбережения, которые удалось заполучить как сыну состоятельной женщины — самой Черной моли. Обошлись со мной несправедливо, но с паршивой овцы, как говорится, — хоть шерсти клок! Все основное имущество растащили два человека — Мать революции и Великан. Но «Черные очи» им сохранить не удалось, его ликвидировали чекисты. Правда, после того, как я устроил там поджег, но это мрачная история с трупами, о которой мне не хочется вспоминать. Буду молиться за грехи мои вместе с Лукерьей.
Не проходит дня, чтобы я не вспоминал Лье. Мне иногда грезится, что мы живем с ней вдвоем на берегу моря. Засыпаем и просыпаемся рядом каждый день и не устаем от этого… Говорим о всяких глупостях, занимаемся любовью, читаем книги, гуляем по берегу… Иногда ссоримся, но потом страстно миримся.
Я почти не помню ее лица. Помню запах, ее мягкую кожу, родинки, смех, но не лицо! Когда взорвалась шкатулка, Лье разлетелась на куски. Это было странное зрелище. Вроде, есть человек, а затем раз и нет его… а все, что остается от полутораметрового кожаного мешка с костями и разными нужными органами, — маленькие красные кусочки. Ни богатого внутреннего мира, ни идей, ни планов на будущее… Не пожелаю никому наблюдать, как существо, которое дорого, прямо на твоих глазах превращается в фарш. Лидия Андреевна тоже умерла. Она душила Бориса Дмитриевича и закрыла его собой во время взрыва, этого его спасло. Моя мать жила еще какое-то время — с полчаса. Причем, жила ее светлая половинка — та прекрасная женщина, которая дарила нежность, заботу и ласку всем вокруг. Она ушла тихо, с улыбкой, прошептав, что наконец-то свободна.
Чекисту повредило правую руку, которая стала почти бесполезна, а мне осколком поранило глаз, и теперь я вынужден носить черную повязку до конца дней своих. С человеком, отчество которого я носил по прихоти моей
