— А рак при том, что её отец был болен раком. Потом его убили, но, если бы не убили, он бы всё равно умер, — выпалила Мила.
— Ой, посмотри, — почти не слушая её, тоном Ренаты Литвиновой, прошептал Кравчук, — видишь, вон Афанасия Кулачкова пошла? Говорят, её собираются выгнать из Большого театра, потому что она набрала вес. Ты видишь у неё лишний вес?
Мила обернулась и посмотрела на неземное создание, улыбающееся кому-то за дальним столиком.
— По-моему, ей не мешало бы набрать лишний вес там, где должна быть грудь, — ехидно высказалась она.
Кравчук захихикал. Он стрелял по сторонам маленькими глазками, выискивая нового партнёра. Если честно, туповатый Костик уже начал его утомлять. Да и не престижно было несколько недель встречаться с одним и тем же. У актёра было только одно неоспоримое достоинство: он был богат. Но Кравчук и сам не был особенно беден, так что с Константином пришла пора распрощаться. Мила всё ещё кипятилась, вспоминая, как он валялся на диване бездыханной чуркой, а потом ей ещё пришлось доставлять его домой.
— Он всё утро блевал, — признался Кравчук, — его так дико тошнило!
Он закатил глаза, показывая, как тошнило дружка. Но Миле было не до смеха.
Она не могла простить тому, что вместо того, чтобы соблазнить обкуренную Жанну, как было запланировано, он сам обкурился, а Жанна даже не моргнула глазом! То ли она очень стойкая, то ли мухлевала и не курила анашу вовсе.
И Миле сейчас не было дела ни до Кулачковой и её веса, ни до рассказов Кравчука о том, что происходило вчера на закрытой вечеринке в клубе «Полёт». Ей вообще ни до чего не было дела. Она вся была захвачена лишь одной мыслью — рассорить Жанну и Павла, и выйти замуж за младшего Резника. Это уже стало навязчивой идеей, но Мила с каждым днём только укреплялась в мысли, что Павел должен принадлежать только ей.
Кравчук, трепетно поправив чёлочку, вздохнул. В последнее время с Милой невозможно разговаривать! Она только и думает, что об этом Павлике, да его невесте. И вдруг его осенило:
— Так что ты говоришь, мамочка? У родственников этой твоей соперницы — рак? Думаю, я знаю, как разлучить её с твоим Павликом…
Кравчук наклонился ближе к племяннице, и стал ей что-то быстро втолковывать. Правда, при этом он не забывал попутно строить глазки симпатичному брюнету, сидящему за соседним столиком.
Настенька уже успокоилась и теперь уже обдумывала план отмщения для Тофика. Надо же, её продержали на посту ГАИ несколько часов, машину отобрали, потом приехали менты и отвезли её в милицию.
А там, в милиции, вручили повестку к следователю. Хорошо ещё, что тётя Люба успела сделать для неё регистрацию. Потому что даже несмотря на это, с ней обращались, как с колхозной шлюхой! А она не такая! Хотя, когда у неё спрашивали, кто ей подарил машину, она не могла назвать ни фамилии, ни адреса этого мудака Тофика!
Зато она не стала звонить тёте и просить выручить её из этого положения. В любом случае, раз её не посадили в тюрьму, то уже и не посадят. Правда, обидно было, когда козлы менты стали над ней смеяться. Мол, не успела приехать с Украины, и уже угнала тачку.
Тёте Любе она ничего не скажет. Не надо втягивать её в это, иначе тётя узнает, что Настенька встречается с нерусским, и принимает от него такие подарки, как машина. И может проверить, что это за Тофик, и что ему от Насти надо. А Настя уже давно это сама вычислила, и теперь остаётся ей только сделать Тофику предложение. Тогда всё будет в порядке! Настенькина жизнь наладится, у неё появятся хорошие деньги, она поступит в институт — Любовь Андреевна уже договорилась, что её зачислят на дневное отделение то ли строительного, то ли индустриального — Настя точно не помнила. Конечно, это будет платное отделение, но тётя Люба заплатит! Вообще-то Настя не хотела учиться пять лет, но тётя Люба сказала, что лучше учиться, чем работать, это во-первых. А во-вторых, ей будет гораздо проще выбрать себе жениха в институте, там ведь много парней, и много москвичей, если учиться, конечно, в хорошем заведении. А какой смысл идти в училище, а потом работать маляром или штукатуром?! Настя с этим согласилась, она ведь не дура!
К тому же, очень скоро, с помощью Тофика, у неё появятся и хорошие вещи, квартира и машина — настоящая, не угнанная.
И, всё-же, как обидно, что Тофик оказался такой сволочью и подсунул ей тачку, числящуюся в угоне. Это непорядочно, в конце концов! Хотя, впрочем, о какой порядочности может идти речь, ведь он — не славянин!
Настенька презрительно фыркнула и поправила юбку. Она затормозила машину, и, прыгнув в салон, назвала адрес. Обратила внимание на то, что таксист очень симпатичный и молодой. Настроение сразу улучшилось. Подумаешь, какой-то Тофик! Она ещё с ним расквитается! А сейчас можно подумать о чём-то более приятном. И не только подумать…
Настенька, заметив любопытный взгляд водителя, расцвела в улыбке, попутно вспоминая, не размазалась ли у неё помада, и видно ли ему, какие у неё хорошие ножки, или их поднять чуть выше, закинув одну на другую?
Жанна задумчиво смотрела вдаль. Она сидела на арабской чистокровной — той самой кобыле, которую подарил ей Павлик, и которой она ещё не успела придумать имя, и думала о том, как нелепа жизнь.
Почему в свои двадцать лет она должна умирать, когда только-только начинает жить? Почему её так наказал аллах, за что? Она же попыталась замолить свои грехи, отказавшись от предательства семьи Павлика.
Получается, наоборот, она должна была отомстить за отца, хоть он и не прав? А как же любовь и надежда на семейное счастье? Ведь когда-нибудь родители Павла должны были бы принять её в свой дом. Они зажили бы спокойной тихой жизнью, и Жанна никогда не стала бы вспоминать прошлое. Она порвала связь с общиной, она забыла свои корни — только потому, что хотела принадлежать одному Павлу. И вот ведь как получается, её любовь оказалась настолько сильной и неистовой, что отец понял, что теряет дочь. И попытался помешать её счастью. И умер. А теперь умирает она — медленно, но верно. Рак — это ужасная болезнь. Она разъедает не только тело, но и мозг, и душу. Она не даёт Жанне ни на секундочку забыть о том, что ей осталось жить совсем немного!
Жанна узнала о том, что больна, смертельно больна, вчера. Вчера были готовы анализы, и доктор пригласил её в свой кабинет, и долго уговаривал её, сообщая о случаях, когда «практически безнадёжные больные вылечивались». Но Жанна не верила в эти сказки. Доктора всегда говорят так, они хотят утешить пациента. Всё-же неприятно говорить человеку, что ему осталось жить не больше трёх месяцев. А она и на самом деле чувствовала себя неважно — в последнее время её постоянно тошнило, сильно болел желудок, и начисто пропал аппетит.
Лошадь, казалось, чувствовала, что творится с хозяйкой. Сегодня она, обычно непослушная, не доставляла хлопот, и была паинькой, хотя обычно вела себя как вздумается.
Она могла взбрыкнуть ни с того ни с сего, и отказаться везти Жанну. Могла встать, и, не как породистая лошадь, а как обычный мул, упереться и не двигаться с места. Норов у неё был тот ещё, но Жанна постепенно научилась управляться с ней.
Она теперь проводила целые дни на конюшне, и возвращалась домой к появлению Павлика. Совсем недавно она сказала ему, что пора бы поменять квартиру: жильцы странно посматривают на неё, они ведь замечают, что с Павликом приезжает куча охранников! Надо бы снять квартиру в таком месте, где куча охраны никого не удивит. А лучше бы вообще — домик за городом. Хотя Павлу будет неудобно ездить…
Жанна вздрогнула. Она думала о будущем, как обычная девушка! А ведь никакого будущего у неё нет и уже не будет. Очень обидно умирать в двадцать лет, и она никак не может привыкнуть к мысли, что скоро, очень скоро, её уже не останется. Она не могла заставить себя не мечтать, и постоянно забывала, что ей нельзя думать о будущем. Что теперь всё изменилось, ход её жизни нарушен. Да и жизни нет никакой! Никогда ей уже не нежиться в душистой пене в ванне, никогда больше не видеть солнца, не слышать музыки, и главное — не видеть Павлика…
Жанна поспешно вытерла неловкую слезинку. Она не привыкла плакать, да и не приучена была. Малик всегда говорил, что плакать — стыдно, что слёзы — проявление слабости. А она — его дочь, и она — сильная. Она оглянулась, убеждая себя, что, раз вокруг никого нет, то, в общем-то, можно и поплакать, как плачут обычные девушки. Ведь плачут обычные девушки?!
К тому же у неё есть повод, чтобы проливать слёзы. Но по старой, с детства сформировавшейся привычке Жанна поспешно вытерла их. Она не имела права плакать, как обычные девушки. Потому что она — не такая, как все. Она — не обычная девушка. Она никогда не жила, как обычная девушка, поэтому не имеет права делать то, что могут делать ОНИ, обычные.
Жанна вспомнила, как с самого детства отец учил её драться, учил водить машину, понимать язык жестов, чтобы знать, когда человек лжёт. Малик ненавидел лжецов, и заставлял её быть откровенной и честной. Он воспитывал её в строгости, никогда не гладил по голове и не читал сказки. Жанна несказанно удивилась, узнав, что мать Павлика до сих пор приходит к нему перед сном и целует в щёку, желая спокойной ночи. Эти телячьи нежности вызывали в ней отвращение — до того, пока она не познакомилась с Павлом. Только тогда она узнала, что, оказывается, она может быть не только строгой и серьёзной, а и весёлой, и ласковой. И что ей хочется этих телячьих нежностей, несмотря на то, что она умеет великолепно стрелять — из любого оружия, владеет восточными единоборствами, и навыками экстремального вождения. Несмотря на то, что её умению обращаться с компьютером может позавидовать любой хакер. Несмотря на то, что она спланировала самолично несколько операций, в результате которых отец расширил зону своего влияния. Малик приучил её страдать в одиночестве, и ни с кем не делиться ни своим позором, ни болью, ни страхом. Он учил её принимать решение — быстрое и верное.
