хате хозяйка нужна, куды мне одному в ней жить.
Ближе к зиме они поженились. Свадьбу сыграли в новой, той самой хате, где еще пахло белилами и свежестругаными досками. Вся станица с есаулом во главе гуляла на первой свадьбе в этой станице. И сама Любаша, дочь казака, а теперь и сама казачка, не ударила в грязь лицом – одета была в широкую юбку и рубашку с манжетами, поверху блузка с пышными рукавами, обшитая тюлью, плотно облегавшими тело. На голове красовалась красная кумачовая шаль, заплетенные в толстую косу волосы были обернуты вокруг головы. На шее бусы, в ушах серьги, на ногах красивые сапожки.
Любаша прибиралась в светелке, подмела пол, решила проверить, что ей может пригодиться из вещей, для чего открыла сундук. Она была на седьмом месяце беременности, сарафаны и юбки с блузами, рубашками, которые она до сих пор носила, ей уже стали малы. И она вспомнила, что мать, Клавдия Георгиевна, собирая ей приданое, положила в сундук отрез ситца, сейчас он как раз пригодится для более просторной одежды. Ситец оказался в самом низу, рядом с небольшим холщовым мешочком, в котором хранились черновые рукописи Федора Достоевского. Она вытащила мешочек, достала отрез, расправила его, переложила с руки на руку, любуясь и примеряясь. В этот момент услышала во дворе ржание Каурого и голос мужа. Быстро собрала все в сундук, отложив на скамью отрез ситца. При этом в спешке забыла про мешочек, который так и остался лежать на полу возле сундука.
– Любаша, встречай мужа!
Раскольников вошел в хату, повесил на гвоздь у входа нагайку, затем папаху. Снял черкеску и кафтан. Увидев, что жена копошится у сундука, недовольно проворчал.
– Что ты там возишься? Жрать давай!
– Есть сейчас будешь. Сначала глянь-ка, Тимофеюшка, красивый ситец?
– Откель такой?
– Маманька в качестве приданого дала, забыл, что ль? Сарафан себе новый сошью и юбку, а то в эти уже не влезаю, – она немного смутилась и виновато улыбнулась.
Раскольников подошел к ней, обнял, поцеловал, погладил живот.
– Гляди, казака роди!
– Как уж бог даст, Тимошенька, – снова улыбнулась она и подошла к печке, ухватом вынула казан со щами, поставила на стол.
Раскольников сел на лавку, устало оперся о стену, вытянул ноги.
– Сыми сапоги, Любаша! Устал я сегодня опосля учений.
– Так, может, кваску для начала?
– Можно и кваску.
Любаша взяла деревянную ендову, вышла в сени, где на холоде стояла кадка с квасом. Он подтянул ноги к себе и тут задел тот самый холщовый мешочек, который Любаша забыла положить в сундук.
– Это чего такое?
Он поднял мешок, потряс его, поднеся к уху, но ничего не услышал, кроме легкого шуршания.
– Любаша! – крикнул он. – Это чего такое?
Любаша с квасом вернулась в горницу и, увидев в руках у мужа холстину, испугалась. Протянула мужу ендову, а другой рукой хотела было взять мешок, но Раскольников отвел руку в сторону, одновременно выпивая квас. Отдав жене ендову и вытершись рукавом, недовольно спросил:
– Это чего тут такое на полу валяется? Прибраться как след не можешь?
– Тимоша, я ситец доставала, а это забыла в сундук назад положить. Ты пришел, и я не успела.
– Это у тебя в сундуке лежало?
– Ну да! Маманя велела беречь.
– А что здесь?
Раскольников стал развязывать мешок, а Любаша дрожащим голосом произнесла:
– Рукопись там, черновики сочинителя Достоевского.
– Чего-о? Кто такой?
Он, наконец, развязал мешок, сунул руку внутрь и вытащил свернутую в рулон бумагу, повертел в руке, хотел было развернуть, но Любаша умоляюще скрестила руки на груди:
– Тимошенька, ради бога, не порви, не помни. Маманя сказали, что эти бумаги больших денег стоят.
– Вот это шмотье? Врет твоя маманя! Не могет такого быть, чтобы какие-то бумажки стоили больших денег.
Он хотел выбросить их, но, посмотрев на жену, готовую расплакаться, бросил бумаги назад в мешок, двинул его сапогом под лавку.
– Ладно! Жрать давай!
Насытившись, Раскольников размяк, подозвал к себе Любашу, посадил к себе на колени, погладил живот, а потом спросил:
– Ты это, Любаш, ты чего там про сочинителя этого гутарила?
– Про Достоевского, что ль?
– Ну!
– Так ведь мы когда на хуторе Озерки жили, он тогда из каторжников снова в офицеры был пожалован. Ну, и в отпуск приехал на хутор и снял комнату у нас. И потом заболел, чахотка, что ль, у него была и падучая. Маманя лечила его, выходила, ну а потом, как водится, что меж мужиком и бабой бывает-то?
Она хихикнула и погладила себя по животу.
– Гуляшшая была мать-то?
– Господь с тобой, Тимошенька! Всю жизнь верная отцу нашему была. Между прочим, есаулом был. Тольки помер он за много лет до того. Потому и комнату сдала, чтоб нас прокормить с сестрой Варюхой. А так, как сказала, тольки и было, что единожды. Не удержалась, не утерпела.
– Врешь, поди, про сочинителя. Станет он с какой-то казачкой…
– Она не какая-то, она учителшей была в школе-то. Да и у Федюни фамилия-то евойная – Достоевский. Маманя, правда, строго-настрого наказала никому про эту нашу тайну не рассказывать. Вот тебе только, как мужу милому, и поведала.
– А бумажки чего свои вам оставил?
– Так это он стены ими оклеивал, чтоб не дуло. В степи-то еще какие ветрюганы!..
Любаша встала с колен, стала стелить на полатях.
– А чего это она решила тебе эти бумажки отдать?
– Болеть она стала, вот и отдала, как старшей, велела беречь. Но это еще что! Главная ценность не у меня – у Федюни.
– Что за ценность? – насторожился Раскольников.
– Не черновик, рукопись цельная. Без начала, правда. Когда Федора Михайловича срочно вытребовал к себе в часть командир, он так быстро собирался, что забыл эти записки, которые дал мамане почитать. Она пыталась их ему вернуть, но не смогла – сочинитель женился и уехал с жонкой.
– А точно рукопись у братца твоего?
– А то не точно! Маманя так и сказала: Феденька является сыном Федора Михайловича, след и беречь эти записки только ему и можно. И пусть, дескать, по мужской линии своим наследникам передает до лучших времен.
– Ты, Любаша, только того, никому не трепись про этого своего сочинителя да про записки его, не позорь меня перед людями. Засмеют ведь. А я не погляжу, что на сносях, нагайкой огрею.
– Нешто я не понимаю, Тимошенька. Да и потом, это наша, желнинская тайна.
Раскольников не очень поверил жене. Но решил все же проверить, для чего надумал хитростью выманить у Федора рукопись. Разумеется, кто такой Федор Достоевский, он слышал,
