Абдулка дергался, вздыхал и чесался. «Опять вошей наловил», — бормотала Маша, шмыгая носом от счастья. Малахов вытащил Абдулку из середины вповалку лежащих тел и поволок к выходу. Тот вяло болтал ногами, отбивался, но вдруг, мгновенно проснувшись, рванулся из рук и завопил:
— Шухер, шпана!
Стали подниматься головы, вот уже кое-кто вскочил, поддергивая лохмотья. Однако Николаю не было до того дела. Вытащив мальчишку на воздух, поставил его перед собой и, размахнувшись, залепил леща. Приемыш шмякнулся на землю, поморгал и спросил спокойно и деловито:
— Чего дерешься? Меня нельзя бить.
— Нельзя-а!.. — передразнил Малахов. — А кто ты такой?
— А вот такой. Немазаный-сухой. И можешь отваливать вместе с ей! — Он указал на Лебедяеву. — Не нужны мне ваши милости. Ква-асом поят! Идите вы вместе с вашим квасом… Я теперь в Сибирь поеду.
— Зачем же в Сибирь? — удивилась Маша.
— Да, говорят, хорошо там живут ребятишки. Дескать, отвели им землю, настроили домов, лошадей, все дали — живите сами по себе, мы к вам не касаемы! Ну и живут, крестьянствуют. А живут всё семьями, девчонки у них завроде хозяек. Вот, туда поеду.
— Эко набрехали тебе, брат Абдул! — захохотал Малахов. — Ну, просто кругом оплели. Жениться, значит, хошь?
— А чем я хуже тебя?
— Ну да, верно… Пошли-ка давай домой, хватит дурочку строить.
— Не пойду.
— Пойдешь! — рыкнул Николай. — Свиненок! Люди из-за него ночь не спят, погляди на нее, совсем с лица сбилась, а он — в Сибирь собрался, вона! Обидчик ты, вот кто! Взял, убежал, не сказал ни слова… Может быть, тебя тот парень замутил, а, Абдул?
— Никто меня не замутил! — Абдулка отвернулся.
— Пойдем, миленький, — сказала Маша. — Вот — взял, сам себе придумал страдание. Если мы виноваты, что-нибудь не так сказали или сделали — ну, прости, тоже ведь люди…
Абдулка захлипал, заревел неумело, с шипом и клохтанием. Маша обняла его за плечи:
— Пойдем, миленький!
И они стали спускаться с вокзальных ступенек.
А Малахов окинул взглядом вокзал и прилегающую площадь. Недавно, совсем еще недавно он шел здесь — путник с пылью дальних губерний на сапогах. Так же ухали паровички, желто светили фонари, на том же месте грудились извозчичьи экипажи… Ничего не изменилось, кроме жизни.
Из газеты: БЕЗ ПОПОВ
Не показательно ли обилие корреспонденции о революционных крестинах? Показательно. Этим рабочий как бы закрепляет свою неотторжимость от революции.
Так, в клубе металлургов «октябрил» своего сына рабочий мартеновского цеха Биянов.
Сделали доклад о новом быте. Назвали ребенка Марксом, в честь К. Маркса, и зачислили в комсомол. Отец тут же получил для него комсомольский членский билет.
А в клубе «Коммунальник» беспартийный же рабочий Ханжин с женой «октябрили» свою дочь. Имя новорожденной дано Роза Люксембург. Она принимается в ряды юных пионеров отряда имени Ленина. Родители клятвенно обещали товарищам воспитывать свою крошку в коммунистическом духе и сделать из нее борца за идею революции во всем мире.
Рабкор 214
Набегавшись за ночь, спали долго, тем более, настало воскресенье. Проснулись, обстоятельно поели и отправились в городскую баню. Там Малахов с Абдулкой, напарившись до звона в ушах, зашли к парикмахеру, подстриглись и даже спрыснулись чуток розовой душистой водичкой. Ожидая, пока выйдет Маша, тянули холодный морс. Малахов, разомлев, пытался заговорить с приемышем о предположительном течении его будущей жизни, но тот не был расположен к душевным разговорам, молчал и отворачивался, и Николай, смутясь, прекратил свою попытку. Ночной плач беспризорника он принял за раскаяние, а это, видно, было не так.
Пришли домой и, не отдыхая, начали собираться. Абдулка удивлялся:
— Чего-то вы сегодня экие… блажные! Ну и катите, куда собрались, а мне и здесь ладно покуда.
Но все уже было обговорено, и никто не стал его слушать: приодетый как можно наряднее, он с Машей и Малаховым отправился на дом к десятнику Анкудинычу.
Десятник с «кумой» — толстой, поперек себя шире бабой, рябой и веселой, — сидел за столом и пил сладкое красное вино. Они забегали, затопали по избе, таща к столу нежданных гостей. Николай, чтобы не обидеть, вытянул стопку, но от последующего принятия отказался категорически. Вызвал Анкудиныча на кухню, пошептался с ним, и старик, чему-то обрадовавшись, кинулся переодеваться. Объявился важный, надутый, в чрезвычайно дорогом, но дурно сшитом костюме.
— Ты куда, хозяин? — заволновалась баба.
— Молчать! — визгнул десятник. — Не твой спрос! Тыква!
— Ну, ино я спать пойду… — Она позевала большим ртом и убрела.
В доме, где жили артельщики, удалось застать только Ивана Зонтова; остальные, собираясь уже к своим деревням, ушли с утра на рынок, по магазинам: покупать гостинцы и предметы, необходимые обиходу. Ивану ничего этого не было нужно — он лежал на койке в углу, покуривал, и ему было хорошо. Выслушав Николая и десятника, он быстро, без слов, оделся в одежонку почище и так же безмолвно зашагал с ними по направлению к местам, где располагались разнообразные городские учреждения.
Решением губисполкома одно из воскресений месяца было объявлено для загсов рабочим днем. Потребность видно, ощущалась, по крайней мере, придя туда, они встретили изрядную очередь. Абдулка что-то заскучал — ему было непонятно, что хотят делать, зачем собрались вместе и притащили его сюда эти четверо.
Очередь, однако, двигалась, люди выходили из кабинета: новобрачные — весело, с торжественной возней и шумом; разводящиеся — тихо и торопливо; регистрирующие смерть — осторожно, обходя всякое веселье и движение, находясь в тяжком и замкнутом мире случившегося горя.
Письмоводитель — рыжий старичок с жидкими косицами на висках, кривым, похожим на запятую ртом — равнодушно вписал в толстую книгу фамилии Малахова и Лебедяевой, заставил десятника с Зонтовым расписаться как свидетелей. Бочком полез из-за стола, протягивая новобрачным сухую, лопаточкой, ладонь. Поздравил, оглядел с удивлением: «Ну, что еще? Сделали дело — уходите, чего очередь держите?»
— У нас вот еще… — заторопился Николай. — Мальчонка… усыновить бы надо.
— Кто усыновляет? Чей ребенок? Ваш? — Он обратился к Лебедяевой. — Или мужа?
— Он ничей, — ответила Маша. — Нет у него ни отца, ни матери. Беспризорник.
— И вы, э… решили усыновить? — Кончик запятой удивленно полез вниз.
— Ты работай свою работу, гражданин! — вмешался Анкудиныч. — Развел тут, понимаешь, церемонию!
— Прошу посторонних не мешать! А ты, мальчик, изъявляешь согласие?
Абдулка стоял бледный и растерянный, не зная, что ответить: слишком неожиданно было то, что он услышал. «Да чего спрашивать! Согласен, ясно!» — донесся до него малаховский голос. Вот сам Николай склонился к нему, спросил:
— Тебя как крестили-то?
— Колькой… — толкнулся шепот сквозь пересохшее горло.
— Ну, тогда мы с тобой совсем станем тезки! А отца твоего как звали?
— Не знаю. Не помню.
— Значит, фамилию и отчество с меня пишите. Вот так!
— Перестаньте распоряжаться-е! — разозлился вдруг письмоводитель. — Скорые какие выискались! Извольте глянуть: пришли — и все сразу им сделай, одним махом.
Но тут Иван Зонтов неожиданно для всех заворчал столь грозно и тревожно, что старичок испуганно вскинулся и склонился над книгой.
Немножко выпили в летнем павильончике: за чету, за нового Малахова. Один Абдулка ничего не ел, отказался даже от морса: так путано, тяжело было на душе от дум про парня из губрозыска, подбирающегося теперь к Николе, — не зря, совсем не зря пришел он тогда в артель! Что он, Абдулка, наделал — сказал тогда летом, что знает убийцу! Описал и приметы — но нет, дудки, теперь из него слова не вытянуть! Да только это и не нужно, если уж разыскали, так просто не отвяжутся. И сказать Николе про этот разговор тоже страшно: вот, подумает, прибрал сына на свою голову — я его за человека посчитал, а он, подлюга, меня же в тюрьму норовит определить… Смеются, пьют вино, а что знают? Ничего не знают… И холодно было мальчишке: он ежился, прятал руки глубоко в карманы.
От павильона разошлись. Десятник с Зонтовым в одну, а Малахов с Машей и Абдулкой — в другую сторону. Они направились в фотографию. Это была малаховская идея.
«Будет фото! — заявил он. — На всю жизнь!»
Фотограф, унылый и горбатый, долго обиходил их, рассаживал, пересаживал, отбегал, вскрикивал и снова исправлял недостатки композиции. Даже принес и предложил Малахову надеть затрепанный галстук, но он оказался непреклонен, и галстук был унесен. Наконец снимающий подошел к аппарату и плавно, словно совершая магический ритуал, потянул на голову черную ткань. Малахов напрягся, вздернул плечи; фотограф расслабленно помахал рукой:
