«Внимание в доме! — донесся с улицы голос, многократно усиленный аппаратурой. — Дом окружен! Григорьев, с тобой говорит полковник Олейников! Не причиняй вреда заложникам. Я иду на переговоры».
За много лет Олег перестал верить в совпадения. Это был голос его первого командира. Значит, серьезные ребята приехали брать Скифа.
— Оставайся в коридоре и смотри за лестницами! — сказал Григорьев Насте, заканчивающей заряжать магазин для пистолета, и поднялся с дивана, на котором они сидели. — Патроны есть?
— Много, — ответила та, провожая его взглядом.
Григорьев спустился на первый этаж, подошел к плотно закрытым шторам и, чуть раздвинув, осторожно посмотрел в окно. По дорожке к дому двигалась одинокая фигура в камуфляже.
Взяв в правую руку лимонку, а в плохо действующую левую пистолет, Григорьев встал в фойе за колонну так, чтобы видеть входную дверь.
— Я вхожу! — услышал он с улицы голос своего бывшего командира.
— Входи без оружия! — разрешил Григорьев. Меткой стрельбе он учился у Олейникова и знал, на что способен этот спецназовец.
Он вошел. Поседевший, немного погрузневший. Но это был он. Подавив желание обнять своего боевого командира, Григорьев не сразу показался из своего укрытия.
— Сергеич, ты сейчас под прицелом у моих людей, — Григорьев блефовал. — Дай слово, что пришел без оружия и что не будешь делать глупостей, и я тебе поверю.
— Даю такое слово! — четко произнес Олейников.
Сунув пистолет за пояс, Григорьев вышел из-за колонны. В руке он держал гранату. Подойдя к Олейникову, выдернул кольцо, продолжая сжимать пальцами чеку.
— Зачем это? — спокойно спросил Олейников.
— Вас больше, — так же спокойно ответил Григорьев.
— Но ты же меня знаешь, Олег!
— Мы не виделись много лет, командир.
— Аргумент! — усмехнулся Олейников и посмотрел по сторонам. — А чего мы стоим, давай сядем, что ли? Только ты эту штуку не вырони! — Он указал глазами на лимонку в руке Григорьева.
— Не выроню, — пообещал тот.
— Что с рукой? — Олейников смотрел на окровавленный бинт.
— Пройдет, — отмахнулся Григорьев.
Они сели в кресла друг напротив друга, рядом с диваном, на котором лежал остывший труп охранника.
— Чаю предложить не могу, — пошутил Григорьев, — сам в гостях.
— Лучше бы ты сюда не совался! — как-то по-доброму посетовал Олейников. — Эх, Олег, в какую ты кашу попал!
— Разберусь! — зло бросил Григорьев.
— Уже не разберешься, — серьезно сказал Олейников. — Я возглавляю антитеррористическую спецгруппу. И у нас задача тебя взять или уничтожить. А это не простые менты с автоматами, как ты понимаешь. Мужиков сам готовил.
— А почему мной антитеррористический комитет заинтересовался? — Григорьев насторожился.
— Ты тут крайним боком прошел. Мы хозяина этого особняка давно вели. Личность неоднозначная… была. Кончил ты его?
— Там, на втором этаже лежит.
— Надеюсь, жена и сын в порядке.
— Живы.
— Это хорошо. Ну, а с тобой что прикажешь делать? Сдаваться, как я понимаю, ты не собираешься?
— А смысл? Кончать будете?
— Почему сразу «кончать»? Поработают с тобой спецы, информацией поделишься. Глядишь, что-нибудь придумаем. Хотя почитал я то, что удалось на тебя накопать… — Олейников озабоченно посмотрел на бывшего подчиненного и тяжело вздохнул. — Наделал ты дел! На несколько пожизненных сроков…
— Кто меня сдал?
— Никто. Этот дом стоял на прослушке. Ты подумай вот о чем: там, на улице, такие же русские парни, как ты. За что мы — русские — должны убивать друг друга? Разве это справедливо?
— Я помню твои беседы в госпитале, командир! — усмехнулся Григорьев. — И много потом думал. Знаешь, к какому выводу пришел?
— Интересно!
— Справедливость — это когда обществом управляют не люди, а законы. А это не у нас. Нет в России такого понятия — справедливость. Слово есть, а понятия нет!
— Прежде чем мне на совесть давить, скажи, Григорьев, многих наших ребят ты в Чечне положил?
— Это мой грех и мой крест!
— Как же ты, спецназовец, мог согласиться за деньги убивать своих? Я тебя не этому учил. Почему не застрелился?
— Не совести, командир! Меня после тебя жизнь учила, менты учили, бандиты учили. А твоя учеба сделала только злее. Не стрелял я в людей, если это тебя волнует. Мины ставил, засады, а в своих в Чечне не стрелял.
— Олег, выпусти заложников, и обещаю, что дам тебе время еще подумать.
— А если не выпущу?
— Штурм начну через десять минут. Смерть людей будет на твоей совести, Робен Гуд. Прощай!
— Прощай, командир! — Связь прошлого с настоящим стала вдруг неясной и потеряла всякий смысл. Все, что реально существовало сейчас, — это противостояние — война, из которой ему, Григорьеву, уже не выйти победителем. Он почувствовал себя беспомощной игрушкой в стремительном водовороте событий…
Олейников, не оборачиваясь, решительно шагнул к двери.
Страшен Григорьеву был такой Олейников. Страшен тем, что был прав, много раз прав и многое знал о смерти и не боялся ее. И подчиненных учил не бояться. Олег, подойдя к окну, сквозь узкую щель между штор смотрел на уходящего командира и думал, что еще может постоять за себя, что даже зажатая в угол крыса яростно сопротивляется, но ему не хотелось принимать навязываемую игру. Выход был один, и самый простой — встать под пулю снайпера.
Он знал, что однажды, не дав ничего понять, придет смерть: пуля не больно войдет в сердце, навалится особая слабость, сердце трепыхнется — и все. Григорьев надеялся, что с ним именно так и случится. Он повидал много смертей, тяжелых и разных. Большинство были насильственные: от ножа, огня, пули, гранаты, мины. Часто смерть приходила с муками. Так гибли солдаты. Но относительно своей кончины Григорьев имел другое представление. Его смерть будет легкой, и он выберет ее сам.
Предатель?..
…Боевики в тот день были настроены не столь дружелюбно, как в дни проведения занятий по стрельбе и минному делу. В их взглядах сквозила неприкрытая ненависть, а один не снимал пальца со спускового крючка автомата. Григорьев отказался выходить с ними на задание. По приказу Басаева ему связали руки за спиной, надели на глаза черную повязку и вывели во двор, где грубо запихнули в машину. Григорьев даже не пытался сопротивляться. Душой завладела странная апатия — будь что будет. Но когда в селении перед ним вывели семью русских учителей — мужа, жену и троих маленьких детей и поставили у стены под пулемет, Григорьев сказал: «Я пойду»…
Олег перевел взгляд от уходящего Олейникова вправо на пруд. В воде купалась синева ясного сентябрьского неба, трава на берегу еще наливалась зеленой силой. Теплый солнечный день играл паутиной бабьего лета. Плохо в такой день умирать. Но слишком долго натягивалась пружина, прежде чем встать на боевой взвод. Через десять минут его бывший командир даст команду и нажмет на спуск. А как же Настя?
Времени на раздумья не оставалось. Олег, отряхнув голову от ненужных мыслей, быстро взбежал по ступеням наверх к поджидающей его девушке.
— За мной! — скомандовал он ей и направился быстрым шагом на третий этаж.
Войдя в комнату, где сидела с маленьким сыном заплаканная Жанна, Григорьев попросил:
— Выслушай, пожалуйста.
— Говори. — Жанна даже не взглянула на него.
— Понимаю, ты ненавидишь меня и никогда не простишь. Но у меня есть последняя просьба, — сказал он. — Спрячь, пожалуйста, эту девушку и сохрани ей жизнь. Она ни в чем не виновата. Это все я.
Григорьев вывел из-за спины ничего не понимающую, но не сопротивляющуюся Настю.
— Я не оставлю тебя! — возмутилась она. — Не нужно меня прятать!
— Молчи и слушай! — тихо сказал он. — Жанна поможет. Ты должна жить…
— Я не брошу тебя! — перебила Настя, не желая слушать ничего. — Я с тобой!
— Дурочка! — Он прижал к себе девушку, прощаясь, и они сплелись в тесном объятии, словно старались прикрыть друг друга от холодного пронизывающего ветра. — Ты обещала меня слушаться. Оставайся здесь.
— Я с тобой…
— Она любит тебя, Григорьев, — прервала их Жанна. Женщина с потухшими глазами, полными слез, поднялась с широкой кровати, взяла на руки заплакавшего вдруг ребенка и направилась в коридор, на ходу бросив: — Идите за мной!
Олег и Настя безропотно выполнили команду. Они, храня молчание, спустились в просторный подвал вслед за хозяйкой дома. Там Жанна включила свет и показала на большой платяной шкаф.
— Отодвинете заднюю стенку, увидите дверь, — тихо сказала она. — Подземный ход выйдет в овраге. Муж строил для себя.
Изумленный Григорьев сказал только: «Спасибо!» и открыл шкаф. Отодвинув заднюю стенку, он толкнул железную дверь. И с трудом подавил нервную дрожь — в открывшемся узком каменном коридоре было мрачно и сыро, как в могиле. Но он заставил себя сделать шаг.
