Её губы попытались улыбнуться, борясь с мешавшей им жёсткостью.
— А если зашла на вас посмотреть? Не допускаете?
— Как раз допускаю. Но мне кажется, что у вас есть какая-то просьба…
— А вы бы её выполнили?
— Если в моих силах.
— Выполните просьбу незнакомого человека, пришедшего с улицы?
— Вы для меня не пришедшая с улицы.
— Сомневаюсь я в искренности таких гуманненьких жестов.
— Вы что ж, не верите в доброту?
— Ах, какая в наш век доброта?..
Рябинин пожал плечами. Не объяснять же ей суть доброты в эволюционном процессе; не объяснять, что не сила, ловкость и хитрость, не расколотые черепа и не людоедство, а доброта сохранила жизнь человечеству и вывела его в люди.
— Жанна, знаете, почему вымерли древние рептилии? По-моему, из-за жестокости. Теперешние крокодилы пожирают своё потомство и вырывают друг у друга по куску бока…
— Есть просьба! — она вскинула голову и взметнула арочки бровей. — Мне нужна тысяча рублей.
— Когда? — не задумываясь, спросил Рябинин, потому что об этом просила дочь Маши Багрянцевой.
— Завтра утром.
— Попробую собрать…
— Я пошутила, — арочки бровей спали и слегка распрямились.
— Вы что, проверяете меня?
— Я теперь всех проверяю.
— Жанна, расскажите, что у вас случилось?
— А, зола.
Но по заметному неспокойствию губ, по стеклянному блеску серых глаз, по нервности щёк он видел — нет, не «зола».
— Тогда расскажите о себе…
Как она живёт, чем она живёт, дочь Маши Багрянцевой? Но ведь час назад он прозренно распознал её прошлое и предрёк её будущее… Нет, не её, не дочери Маши Багрянцевой, а той нагловатой красули, которая зашла потрепаться со следователем. Удалось ли всемогущим генам передать этой Жанне трепетную силу и неизъяснимое очарование её матери? Хоть часть, хоть каплю?
— Что рассказать?
— Ну, хотя бы о своей работе…
— Нечего о ней рассказывать.
— Вы же говорили, что считаетесь неплохим специалистом?
— Мне-то от этого какая радость? Деньги у всех равные.
— А вы работаете лишь ради денег?
— Назовём это иначе — ради куска хлеба.
— Жанна, не унизительно ли в наше время работать ради куска хлеба?
— А ради чего?
Ради чего? За его спиной, за окном синело небо стеклянной чистоты. И тогда бывало такое же небо. А не чище ли? Однажды… Память-память что ей какие-то двадцать с лишним лет? И почему она в разговоре о работе унеслась в синее небо?..
Спал он тогда мертвецки, сражённый работой, воздухом и молодостью. Разбудить могли только комары, которые неведомыми путями набивались в палатку под утро. Как-то, поднятый их стоном, вышел он тихонько на мокрую хрусткую гальку. Не было и пяти часов. Ещё и повариха не встала — лишь посвистывали птицы да урчала вода в протоке. Он повернулся к сопкам…
Выполосканное ночными дождями небо синело такой густотой, что хотелось её разбавить. На горизонте, от самой его линии и до космоса намело великанские сугробы облаков первородной белизны, чуть подкрашенных солнцем, да и не самим солнцем, а отражением от земли его только что брошенных лучей.
Рябинину стало жаль, что кроме него этой красоты никто не видит. И тогда послышался невнятный стук на том конце палаточного ряда. Он протёр очки, запотевшие от речного тумана, и глянул туда, на стук.
У своей одноместной палатки, на сосновом чурбанчике, специально выпиленном для неё шофёром Анатолием, сидела Маша Багрянцева. На её коленях белел лист фанеры, заваленный полевыми дневниками, картами и образцами. Она ничего не видела и не слышала, погрузившись в работу… Заметила ли она божественную картину неба? И когда она встала? Или не ложилась?
Рябинин бесшумно вернулся в свою палатку, опасаясь ей помешать.
На следующее утро он проснулся нарочно, приказав своим биологическим часам разбудить его этак часиков в пять. Они разбудили в шесть, когда повариха уже звякала кастрюлями. Он расстегнул палатку и выглянул…
Маша сидела так же и на том же месте, одетая для маршрута, только волосы не собраны под косынку и брошены на плечи, как копёнка осенней травы. Тогда он увидел их впервые — освобождённые, русые, выгоревшие, с едва приметным глинистым блеском, словно она их вымочила в желтоватых водах Уссури.
Неужели она ежедневно встаёт ни свет ни заря? Зачем? Камералить? Другие геологи успевают откамералить вечером или оставляют это спокойное занятие на долгую зиму. Карьеристка. Академиком хочет стать. В восемнадцать лет нет полутонов — она карьеристка.
Днём, в маршруте, во время пустого хода по четвертичке, он спросил:
— Маша, а сколько ты спишь?
— Часа четыре-пять.
— Работаешь по утрам?
— Подсмотрел?
— А зачем работаешь?
— Я не работаю, Серёжа.
— Как не работаешь?
— Работают по часам, по приказу, по правилам… У меня творчество. А творчество есть высшее проявление человеческого духа.
— Почему это высшее? — усомнился он, начитавшись о подвигах, о самопожертвовании, о самоотречении.
— В творчестве человек свободен.
Иронизирует человек, когда не согласен или когда не понимает. Как это она соединила свободу и творчество? Из книг он знал, что свобода есть познанная необходимость, а творчество — это у художников и писателей. Поэтому Рябинин хихикнул:
— Твори в маршруте, а придёшь домой, в палатку, то и переставай творить.
— Серёжа, творческий человек не приходит домой.
Эти слова о себе самой показались Рябинину нескромными, поэтому он чуть было не спросил, куда после работы идёт творческий человек. Но она, догадавшись, что он скажет глупость, упредила:
— Серёжа, смотри под ноги. Ты забыл про обещанный алмаз.
Он поверил ей, что где-то за сотни километров вверх по течению река размывает кимберлитовые трубки и несёт готовенькие алмазы. И обещал найти один кристалл, коли их несёт водой.
— Но тут же трава…
Они шли травой, как джунглями. Сплетённая, крепкая и густая, стояла она лесом, хоть топором секи. Его очень удивляли какие-то зонтичные с деревянными и толстыми стеблями, как стволики бамбука.
— Серёжа, а ты знаешь, что алмаз считался живым камнем? — заговорила она о своих любимых алмазах. — Говорят, что шлифовать алмаз должен один человек, смена мастеров отразится на игре граней. Нельзя делать перерыва в работе, иначе утратится яркость. Мастер должен быть в хорошем настроении вот тогда бриллиант выйдет чудесным.
— А говорят, что есть целебные камни…
— Серёжа, так это же алмаз. Он укрощает ярость и властолюбие. Созерцание прозрачного бриллианта разгоняет хандру. В битве побеждает тот, у кого есть алмаз. Он сгоняет с лица «пёстрый цвет». А если подержать алмаз в воде, а потом её выпить, то придёт счастье и здоровье.
Рябинин упрямо решил отыскать алмаз во что бы то ни стало, настоять воды и выпить — для счастья и здоровья, хотя у него было то и другое. Но про запас. Он ещё не знал, как будет необходим глоток этой воды самой Маше Багрянцевой…
Видимо, он задумался. Она ждала, не понимая, почему разговор о её работе привёл к молчаливой заминке.
До этой паузы Рябинин решил не объяснять ей того, чего она не понимает и не поймёт. Теперь это решение удивило его своей глупостью — объяснять, именно объяснять всё со скрупулёзной доходчивостью. Кому же, как не ему; кому же, как не ей.
— Вы не спешите? — спросил он.
— Нет-нет, у меня местная командировка на весь день.
— Не любите её?
— Кого?
— Свою работу.
— Холодильники, морозильные камеры, рефрижераторы, криогенная техника… В общем, холодрыга.
Она передёрнула покатыми плечами, словно прислонилась к этой самой морозильной камере.
— Что делаете лично вы?
— Что придётся. Знаете, почему я командирована в город? Ищу обои для начальника сектора.
— Как… обои?
— Начальник квартиру ремонтирует. Попросил найти красивые обои. Даже нарисовал какие…
— Вы на должности инженера?
— Старшего инженера.
— И вы… согласились?
— Рыба ищет, где глубоко, а молодёжь — где легко, — усмехнулась она неуверенно, точно примериваясь, можно ли с ним так шутить.
Рябинин молчал. Была бы она посторонней, он бы с ней мгновенно распрощался, потому что не мог дружески беседовать с человеком, который бегает за обоями для начальника.
— Вы начальника любите, уважаете, жалеете?..
— Он мне нужен.
— Как нужен?
— Обещал помочь с диссертацией.
— Вы же не любите эту работу.
— Поэтому и хочу защититься, чтобы быть подальше от этой работы.
— Наверное, проще было бы её сменить.
— Женщину-инженера нигде всерьёз не принимают.
— Можно овладеть интересной специальностью…
— Какой специальностью? — спросила она с такой удивлённой иронией, словно он предложил ей что-то неприличное.
