Что было дальше, я помню смутно. Со мной произошла удивительная метаморфоза – все мои переживания как рукой сняло. Никита плакал, я утешала его, а потом внезапно заснула как убитая.
Когда я проснулась, за окном было совсем светло, метро явно давным-давно работало, по-прежнему шел. дождь. В квартире стояла тишина, Никита не показывался – может быть, прятался, а может, его не было дома. До сих пор не знаю... В тот момент у меня возникло ощущение, что он исчез – не только из квартиры, но и из моей жизни – и больше не появится никогда. Я немного беспокоилась за него, но в целом такое развитие сюжета меня вполне устраивало.
В тот же день выяснилось, что мой коварный химик чист, как стеклышко, – машина сломалась по дороге с дачи. А еще через неделю я в нем полностью разочаровалась. Так что во всей моей эскападе не было, как выяснилось, ни малейшего смысла.
Что до Никитиного исчезновения, то, как выяснилось, я была права лишь частично. Он действительно исчез, но не навсегда, а на несколько лет: кончал консерваторию, внедрялся в шоу-бизнес, – в общем, как и было им задумано, становился знаменитостью. А потом, в один прекрасный день, позвонил и пригласил нас с сестрой на свой концерт. Мы пошли... На следующий день он позвонил снова и попросил разрешения зайти в гости – вообще в гости, не ко мне лично, а ко всем нам. «Я сто лет у вас не был...» Попробуйте в ответ на это сказать: «Нет»! Может быть, кто-нибудь и может, а я не в силах... Он пришел, принес маме цветы, был чрезвычайно мил и развлекал в равной степени всех троих – и маму, и сестру, и меня. Посидел, попил чаю и ушел, напоследок испросив разрешения заходить вообще и советоваться насчет текстов песен в частности – «все-таки у вас два филолога в доме». Два филолога – это были мы с сестрой, только что закончившие филфак, а наши советы нужны были ему как рыбе зонтик.
С того дня Никита стал появляться у нас регулярно. Сперва – и, надо сказать, довольно долго – он вел себя совершенно безукоризненно, всячески подчеркивая, что нас с ним связывает дружба и ничего, кроме дружбы. Я понимаю, в это трудно поверить – но он сумел временно ввести меня в заблуждение. Меня, но не мою проницательную сестру. Как раз в это время она решила сменить профессию и потому оттачивала свою проницательность на родных и близких.
– Тактика и стратегия! – объявила она чуть ли не после первого же Никитиного визита.
Больше того, она развернула передо мной сценарий грядущих событий, совпавший с реальностью до мелочей, до смешного.
– Сперва пойдут воспоминания, – пророчествовала она. – Постепенно они приобретут исповедальный характер. Как только начнется психоанализ – пиши пропало! Он объявит, что без тебя ему не жить, и потащит в койку. Ты скорее всего не дашь, потом пойдет сплошная достоевщина, и он не отвяжется от тебя уже никогда.
Один к одному! Задушевные беседы плавно перешли в ухаживания, ухаживания – в приставания, приставания – в преследования. Он подстерегал меня повсюду, приезжал домой и на работу, звонил, присылал цветы и подарки, следил за каждым моим шагом, знакомился со всеми моими поклонниками, нередко ставя всех действующих лиц в совершенно дурацкое положение. Устраивал нелепые сцены, издевался, требовал, клянчил... Все это было, в общем, похоже на то, что происходило в школе, – но кое-что за эти годы все-таки существенно изменилось. К примеру, мы стали на несколько лет старше. То, что можно было списать на издержки переходного возраста, у взрослого мужика выглядело, как настоящая idee fix.
Модель поведения тоже претерпела кое-какие изменения. Если раньше он прятался в кустах, то теперь с самой светской улыбкой открыто появлялся именно там, где его меньше всего ждали. Он стал гораздо самоувереннее, чем раньше, но в его самоуверенности все равно оставалась брешь. Неудача со мной явно рушила удобную картину мира, воскрешала в нем давно забытого нервного подростка. Таков был первый вывод моего доморощенного психоанализа. Далее неизбежно вставал вопрос: не проще ли было бы с ним переспать? Ответа на этот вопрос я не знаю. Вполне вероятно, что, добившись своего, он успокоился бы сам и оставил в покое меня. Стопроцентной гарантии, конечно, нет... но дело-то было вовсе не в гарантиях, а в том, что для меня этот вопрос носил чисто умозрительный характер. Почему – не знаю. Я не образец целомудрия. «Умри, но не давай поцелуя без любви!» – не мой девиз, но тут меня прямо-таки заело. Именно «заело» – так я это себе представляю, – как какую-нибудь шестеренку, которая зацепилась за что-то там не то и не может провернуться. Не может – и все. Для нас обоих та ночь не прошла бесследно. Никита зациклился на необходимости реванша. Я же поняла, что это не повторится никогда и ни при каких обстоятельствах.
Между прочим, занятно... В свое время – должно быть, классе в седьмом – я упивалась «Сагой о Форсайтах». Все действующие лица были мне как родственники – я их и судила, и прощала, и одобряла. Больше всех меня огорчала Ирен. Я не могла понять, за что она мучает бедного Сомса, ни в какую не соглашаясь исполнять супружеский долг. Сомс как был, так и остался мне симпатичен, а вот насчет долга я поняла на собственной шкуре. Ее, беднягу, тоже «заело»... Тут не упрямство, а полная физическая невозможность. Что называется: «Ум с сердцем не в ладу»... То есть не с сердцем, а...
В последнее время Никита завел отвратительную привычку упоминать меня в интервью. Сначала это выглядело относительно безобидно. Он регулярно сообщал журналистам, что, помимо обычных подруг на каждый день, у него есть Прекрасная Дама, которой он намерен поклоняться до скончания века. В ответ на просьбы рассказать о ней поподробнее он задумчиво качал головой и принимался туманно рассуждать о рыжих волосах, средневековых рыцарях и их Прекрасных Дамах. Меня это, конечно, раздражало, но состава преступления тут все-таки не было – разве что насчет цвета волос... Впрочем, мало ли на свете рыжих!
Дальше – больше. Пару раз он упомянул мое имя, только имя, без фамилии! Опять-таки – мало ли на свете Ирин! И наконец как-то раз продемонстрировал мою фотографию. Вышло так, что я узнала об этом совершенно случайно и крайне неприятным для себя образом. Сама я этой передачи не видела – у меня не было идеи следить за всеми Никитиными выступлениями. Войдя на следующий день в метро, я услышала у себя за спиной отчетливый женский шепот:
– Гляди, гляди! Добрынинская баба!
–Где?
– Да вот она, вот! Рыжая, в свитере. Он вчера по телевизору фотку показывал!
– Иди ты знаешь куда! Станет добрынинская баба в метро ездить!
– Говорю тебе – она! Сейчас, как входили, я ее хорошо рассмотрела.
Я поймала в темном стекле жадные взгляды двух девочек лет пятнадцати и на следующей же остановке выскочила из поезда. Причем не как-нибудь, а в самую последнюю минуту, как заправский агент 007, уходящий от «хвоста». Я была в ярости. Никита не имел права покушаться на мою частную жизнь! Не имел права насильно приобщать меня к своей публичности. В конце концов каждый человек сам для себя решает, чего ему хочется больше: известности или покоя. Никита прекрасно знал, что я думаю по этому поводу. Вечером того же дня я позвонила ему и устроила страшный скандал. Он молча выслушал меня и сказал:
– Слушаюсь! Никаких фотографий, никаких имен. Но про Прекрасную Даму ты мне разрешаешь говорить?
– Это твое дело, – в раздражении отрезала я. – Только учти, что Прекрасным Дамам положено поклоняться издали. Издали, понимаешь? К Прекрасным Дамам не пристают и тем более не тащат в койку!
– Это ты про средние века? – тупо переспросил он.
– Это я про всякие века, – отрезала я. – В том числе и про средние. Мы это в университете проходили.
– А я еще не созрел, – мрачно заявил Никита. – Слаб человек...
На том мы и расстались. Немного поостыв и обдумав наш разговор, я нашла, что все это довольно странно. Никто не мешал ему наплевать на мои протесты точно так же, как он плевал на просьбы оставить меня в покое. Между тем он говорил со мной виновато и чуть ли не испуганно. Можно было подумать, что он боится со мной поссориться! Все-таки в его поведении было много, как сказал бы Достоевский, фантастического. Потому не исключено, что половым актом я бы не отделалась.
